Молвил Каталан:
— Там все написано.
И ушел.
Лучше бы и не знать, что там, в писаниях инквизиторских, накарябано. Да только и без Каталана ведали именитые люди Тулузы: предупрежденные ими еретики из города бежали. Ушли целыми семьями, взяв лишь необходимое; растворились, исчезли. Сперва — в Авиньонет, а оттуда — на юг, к Пейре-Рожьеру де Мирепуа, ближе к Пиренеям, где оставались еще неприступные катарские твердыни. Все тайные нити уходили ныне в заоблачные пиренейские выси, все туже завязываясь узлом в одной крепости, чье имя все громче и тревожней звучало по мятежным горам Юга: Монсегюр.
Гневливые гордые горцы, и все друг другу братья — родные, двоюродные, единоутробные, сводные, приемные: Фуа, Терриды, Коминжи, Мирепуа, Пейрели, и каждый второй из них носит имя Раймон…
И уж конечно, инквизиторы знали все это не хуже, чем тулузские консулы; да только коротки руки у святых отцов, и до Монсегюра им не дотянуться. Вот пусть и бесятся, сидя в Тулузе, пусть жгут мертвецов — тем-то уж не повредить, ибо учат «совершенные»: не существует воскресения во плоти!
Злорадствовали члены тулузского капитула не долго: ровно до того часа, как решились подобрать с пола Каталановы послания и ознакомиться с ними.
«…Поелику упорствуя в пагубных заблуждениях и негласно сочувствуя ереси, находится такой-то и такой-то в преступном сговоре с еретиками — список прилагается, — что выразилось в содействии их бегству от правосудия…»
В общем, так: не пропустив ни одного, вызывал Арнаут Каталан в трибунал инквизиции всех членов тулузского капитула по обвинению в пособничестве еретикам.
Соумышленникам и пособникам, в случае их искреннего раскаяния, Каталан предлагал довольно легкое каноническое наказание, заключающееся лишь в усиленном соблюдении дисциплины — постов и предписанных молитв.
Однако приуныли, ознакомившись с творениями отца инквизитора, далеко не все: большинство пришло в гнев. И решено было призывов Каталана как бы не замечать и сделать вид, будто никакого трибунала и на свете нет.
Третий визит Каталана оказался еще менее приятным: он явился в сопровождении стражи и объявил, что немедленно арестовывает одиннадцать человек консулов Тулузы во главе с графским наместником.
Что тут началось!
Забыв о достоинстве, благородстве рождения и воспитания, о чести, сане и чине, орали друг на друга святейший отец инквизитор и именитейшие граждане Тулузы хуже базарных торговок:
— Дармоед! Клещ!
— Еретики!
— Убирайся отсюда!
— Вы арестованы!
— Уходи, покуда цел!
— Стража! Взять их!
— Ни с места, болваны! Забыли, кто вам платит?
— Я сообщу в Рим!
— Хоть апостолу Павлу!
Дальше понеслась уже невообразимая брань, причем вскоре консулы обнаружили, что ни переорать, ни переспорить святого отца им не удается и что глотка у Каталана луженая, а фантазия изощреннейшая и на бранные импровизации он скор получше всех одиннадцати вместе взятых.
И тогда крикнул графский наместник благородным господам консулам, чтобы те замолчали. И, подступив к Каталану, сказал ему сипло:
— Слушай, ты, грязный доминиканец! Еще раз придешь сюда гавкать — выпущу тебе кишки и намотаю на алтарь. Понял?
Тяжело переводя дыхание, отвечал Каталан:
— Больше я не стану вас уговаривать, ибо сказано апостолом: «Еретика, после первого и второго вразумления, отвращайся, зная, что таковой развратился и грешит, будучи самоосужден».
— На все у тебя найдется ответ, святоша!
— Ответ — не на все, — возразил Каталан. — На все — только любовь.
— Засунь ее себе в задницу, свою любовь! — вспыхнул наместник. — И запомни, пес если тебе дорога твоя паскудная жизнь — сиди в монастыре и перди там в кулачок, а город оставь в покое!
— Ты волен убить меня из-за угла, — сказал наместнику Арнаут Каталан, — Но никто из вас не смеет заставить меня замолчать!
Город содрогался от набатного звона. Печально и тревожно, в лад, звонили в Сен-Сернен и в храме Богоматери Белоцерковной, в кафедрале Сен-Этьен и в предместье, в церковке Святого Киприана. Под этот неумолчный звон рассыпались по всему городу герольды и глашатаи — на сей раз недостатка в желающих не было, ибо всякому, кому только позволяла глотка, охота прокричать — на всю Тулузу, до самого неба! — что отныне приказом Тулузского Капитула и по распоряжению мессена наместника нашего любимого графа Раймона Седьмого
ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Любое общение с доминиканским монастырем!
Тулуза! Слушай: решено отныне НЕ
— давать монахам хлеба, овощей и любой пищи!
— подносить им денежной и иной милостыни!
— продавать им ничего, как бы они ни просили!
— приближаться к их окнам и дверям!
— пускать их в дома и храмы!
А если они вылезут и начнут снова пачкать улицы Тулузы своими рясами и отравлять ее воздух своим зловонным дыханием, то всякому жителю Тулузы дозволяется братьев проповедников
БИТЬ!
Везде, где бы они ни появлялись!
А оказывать им помощь, кормить и давать убежище
ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ! ВОСПРЕЩАЕТСЯ!
Так вопила Тулуза, захлебываясь собственным ликованием.
Консульская гвардия ворвалась к епископу Раймону и заняла его резиденцию, а самого епископа арестовала, отчего тот счел за благо занедужить. Просился также, чтобы отпустили его из города, но епископу было отказано: пусть посидит в заложниках.
Из всех слуг епископских только один вздумал, по глупости, защищать своего господина. Был ранен в бок мечом и бежал, ибо увидел, что никто больше и не думает сопротивляться чинимому над епископом насилию. У бедняги хватило соображения добраться до Сен-Романа; его впустили, выслушали новости и отправили на попечение простоватого брата Фомы.
Брат Фома промыл слуге рану, налепил повязку, пропитанную целебной мазью, а после сказал задумчиво:
— Дивно устроен мир! Вот человек, и тут же рядом и трава растет для его излечения!
Другие мысли брата Фому почему-то при появлении раненого епископского слуги не посетили.
На следующий же день Каталан бесстрашно открыл ворота монастыря и пешком отправился к графскому наместнику, тиская в кулаке вызов в трибунал — на сей раз по обвинению в открытом исповедании ереси. Каталана провожали взглядами, несколько раз пытались преградить ему дорогу, но он шел неостановимо, мерным шагом, будто слепой, и никого вокруг себя не замечал. И расступались люди. Поневоле шарахнешься в сторону от такого нечеловеческого человека! И ни один камень из поднятых с
