его»…
— Это он все обо мне говорит? — удивился Каталан. Еврей не ответил. Пожевал губами в бороде и молвил неожиданно:
— Помнишь, Каталан, ты все хотея вызнать, что такое «палач с Кораном в сердце»?
— Я не желаю вас слушать, господин! — вскричал Каталан. — Зачем вы пришли? Зачем вы меня смущаете?
— А? — Старый еврей обратил на своего бывшего слугу ясные, почти детские глаза и вдруг признался: — Я и сам не знаю… А это христианский монастырь? Как же я сюда вошел? Мы ведь с тобой нарушаем сейчас твой… Как вы, франки, называете свои правила?
— Нет, — сказал Каталан. — По нашему уставу, я могу разговаривать с людьми, непричастными к ордену, даже в стенах монастыря.
Иудей все размышлял о чем-то, все пытался что-то вспомнить, и наконец лицо его прояснилось — морщинки разбежались от глаз.
— Вспомнил! Ты ведь кашляешь, Каталан?
— Да.
— И в моче бывает кровь?
— Да.
— Нехорошо! — Мастер Менахем покачал головой, погладил бороду хорошо знакомым Каталану движением и сказал решительно: — Попробуй вот что: каменной петрушки четыре драхмы, да семян сельдерея, укропа и имбиря по четыре драхмы, да перца девять зерен измельчить и, растерев с вином, прикладывать к телу. Это должно помочь.
И встал. — Вы за этим и приходили, господин? — спросил Ката — Да, — ответил старый иудей и засмеялся. — Прощай, Каталан!
И Каталан проснулся.
В тревогах и бездействии минул месяц; незадолго до Пасхи Риго Лагет попросил встречи с кем- нибудь из доминиканцев, и в тюрьму к осужденному еретику явились Каталан и Пейре.
Иоанн, прикованный за буйство к стене, при виде монахов хрипло зарычал:
— Иродиада пришла! А, пришла, пришла Иродиада! Пляшет, пляшет! Требует головы Иоанна!
— Замолчи! — не выдержал брат Пейре, и Иоанн тут же впился в него страшным горящим взором.
— Пляшет, пляшет! — выкрикнул он, дергая цепь и корчась. — И отдадут ей голову Иоанна, ведь она пляшет!
Каталан и Пейре миновали беснующегося Иоанна и подошли к Лагету. Тот лежал на соломе, не шевелясь.
Риго Лагет исхудал еще больше и сделался таким мертвенно-бледным, будто никогда не бывал на солнечном свете. Брат Пейре, стоя над ним, позвал:
— Риго Лагет, ты просил о встрече. Лагет открыл глаза.
— Один Иуда, другой Иродиада, — прошептал он. — Teм лучше.
И замолчал.
Брат Пейре подождал немного, а затем осторожно спросил Лагета:
— Не хочешь ли ты принести покаяние?
Лагет мелко затрясся на соломе, заквохтал — засмеялся
— Ох, утомил! — вымолвил он наконец. — Нет, я позвал вас для иного, собаки. Я хочу произнести над вами проклятие, вы, псы злого бога. Слушайте! Будете вы прокляты в памяти тех, кого любите, и в помыслах тех, для кого трудитесь! Имя ваше сделается грязью, а дела ваши станут пылью, и будет плевать вам вослед Тулуза, и ненавистны вы будете в Альби, и уничтожат вас в Фуа, и сотрут вас в Безье, и вычеркнут вас из книги жизни в Каркассоне — во веки веков будьте вы прокляты!
И молча ушли от Лагета оба монаха.
Наутро Лагет был мертв. Тюремщик, который нашел его уже остывшим, говорил потом брату Пейре, будто из широко раскрытых глаз «совершенного» глядел сам дьявол. Да, дьявол! Когда он, тюремщик, опускал покойному веки, дьявол норовил укусить его за палец! Так и лязгал, засев в зрачках мертвеца, так и скрежетал зубами!
При полном молчании Тулузы воздвигли помост и установили два столба для осужденных, привезли и навалили вязанки хвороста и дрова, выставили стражу. Затем под рев труб и нестройный гвалт колоколов от епископской резиденции к Саленским воротам двинулась телега со сплошными высокими бортами. Четыре всадника охраняли ее, а пешие копейщики шли по пять человек спереди и сзади. В телеге же бесновался связанный Иоанн, а вокруг него подпрыгивали и тряслись чучела, набитые соломой и одетые поверх рубах и штанов в белые балахоны кающихся. Их соломенные волосы торчали клочьями, размалеванные лица глумливо лыбились. Никак не желали они ехать смирно! Труп Лагета лежал на полу телеги — усохший, странно маленький и сам похожий на куклу — и упрямо приоткрытыми глазами равнодушно поглядывал на Иоанна.
Вот так миновали и храм Богоматери Белоцерковной, и дом инквизиции; оставили по правую руку сожженный некогда Амори де Монфором Нарбоннский замок и вышли на Саленскую площадь — ровное место перед воротами.
Двое стражников ухватили Иоанна за связанные руки и поволокли из телеги. Иоанн же смеялся, тряс головой и цеплялся ногами за борт. В свалке телегу опрокинули, и все — чучела, труп, бьющийся в путах Иоанн и стражники — кучей повалились на землю. Наконец пересилили Иоанна, ударив его в висок тупым концом копья, и обвисшего мешком подтащили к помосту и накрепко привязали к столбу. Всего веревками обмотали, от шеи до щиколоток, чтобы и пошевелиться не мог.
Дальше дело пошло быстрее, ибо прочие осужденные не проявляли никакого упрямства и вовсе не сопротивлялись правосудию. Тело Лагета, тяжелое, как бревно, несмотря на малость роста, привязали рядом с Иоанном, с другой стороны столба. Соломенных же еретиков рассадили у второго столба в кружок и прихватили их одной общей веревкой, дабы не рассыпались.
Тулузцы стояли молча — вся площадь, вся насыпь, возведенная вместо срытых каменных стен, створ улицы в воротах — все было полно народу.
Капеллан из кафедрала Сен-Этьен в последний раз вознес над головами распятие, после чего два факела в руках стражников поклонились вязанкам хвороста, и костры занялись.
Солома пылала ярко и весело. От белых балахонов поднялся черный дым. Размалеванные личины корчили в огне отвратительные гримасы.
Иоанн вдруг ужасно и осмысленно закричал, словно в последнее мгновение жизни безумие оставило его, после чего уронил голову на грудь и затих.
Каталан, стоявший среди прочих монахов возле самого помоста, упал на колени и закрыл лицо руками. Когда все было кончено, брат Фома решился наконец его потревожить и отвел горячие, покрасневшие от жара костра ладони Каталана. Лицо бывшего фигляра было залито слезами.
Глава десятая
В середине лета 1235 года, по воле легата святейшего Папы архиепископа Вьеннского, брат Арнаут Каталан возглавил трибунал Тулузской инквизиции.
Глаза бы не видели этого Арнаута Каталана. Долговязый и истощенный, со взглядом голодным, с пятнами больного румянца на скулах, в заплатанном белом подряснике — вот таким ворвался в Капитолий Тулузы, пыля подолом и шлепая рваными сандалиями по гладкому полу. Ворвался — и швырнул под нос господам членам городского капитула список еретиков, подлежащих немедленному аресту, общим числом сорок человек. Арестовать же их надлежало светским властям, дабы незамедлительно передать в руки духовных.
