смотреть на девушек его глазами и знать, что так же он смотрит на нее.
Джилл с Майком переехали в Пало-Альто, где Майк попытался проглотить библиотеку Гувера, но не справился. Он понял, что поглощает информацию быстрее, чем может ее переработать, даже если думает без перерыва все те часы, в которые библиотека закрыта.
Облегченно вздохнув, Джилл предложила поехать в Сан-Франциско.
Там Майк начал читать организованно.
Однажды Джилл вернулась домой и увидела, что Майк сидит, обложившись книгами, и ничего не делает. Книг было много: Талмуд, Кама-Сутра, разные версии Библии, Книга Мертвых, Книга Мормонов, Новое Откровение (подаренное Патрицией), Коран и священные писания еще десятка религий.
– Какие проблемы, милый?
– Джилл, я не вникаю…
– («Подожди, Майк; понимание приходит после ожидания»).
– Боюсь, что ожидание ничего не даст. Я знаю, в чем дело: я марсианин, вставленный в тело неправильной формы.
– Дорогой, для меня ты человек, и мне очень нравится форма твоего тела.
– Джилл, ты знаешь, о чем я говорю. Я не вникаю в людей. Я не понимаю, зачем им так много религий. У моего народа…
– У твоего народа?
– Прости, Джилл. Я хотел сказать, у марсиан только одна религия. Ты ее знаешь. «Ты есть Бог».
– Да… Но по-английски эта фраза звучит странно. Я не знаю, почему.
– На Марсе, когда мы хотели что-нибудь узнать, мы спрашивали у Старших Братьев, и они всегда давали правильный ответ. Джилл, неужели у нас, у людей, нет Старших Братьев, нет души? Когда мы умираем, неужели ничего не остается? Может быть, мы потому и живем в таком невежестве, что наша жизнь занимает лишь краткий миг? Скажи, Джилл! Ты ведь человек.
– Майк, – улыбнулась Джилл, – ты сам научил меня видеть вечность. И уже не отнимешь ее у меня. Ты не можешь умереть, ты можешь только дематериализоваться. – Она обеими руками указала на себя. – Это тело, которое ты любишь, которое я вижу твоими глазами, умрет. А я не умру. Я есть то, что я есть. Ты есть Бог, я есть Бог, мы все – Бог, и так будет вечно. Я не знаю, где я буду и буду ли помнить, что когда-то я была миссис Джиллиан Бордмэн, которая радостно меняла простыни под больными и так же радостно выступала полуголая перед толпой мужчин. Мне нравится это тело… С непривычным нетерпением на лице Майк сбросил с нее одежду.
– Спасибо, милый. Так вот, это тело нравится нам обоим, но когда я с ним расстанусь, то не буду о нем скучать. Надеюсь, что ты съешь его, когда я дематериализуюсь.
– Конечно же, съем, если не дематериализуюсь раньше.
– Вряд ли. Ты так хорошо контролируешь свое тело, что должен прожить лет двести-триста, если сам не захочешь дематериализоваться раньше.
– Может быть, но не сейчас. Джилл, в каких церквях мы побывали?
– В Сан-Франциско обошли все. Даже у фостеритов были.
– Это исключительно для Пэт. Я бы туда не пошел, если бы не знал, что она обидится.
– Нужно было сходить. Я не могу врать тетушке Пэтти, а ты не знаешь, что нужно врать.
– Фостериты наворовали идей у всех остальных и перевернули все с ног на голову. Они такие же дилетанты, каким был я в цирке. Они никогда не исправят свои ошибки, и это – книга Пэтти поднялась в воздух – в основном мусор.
– Это правда, но Пэтти этого не понимает. Она – чистая душа. Она есть Бог и ведет себя соответственно. Правда, Пэт сама не понимает, что она такое.
– Да уж, – согласился Майк, – она понимает немногое, да и то, когда я ей это говорю с соответствующей интонацией. Джилл, в мире есть три источника знаний. Первый – наука. Но я еще птенцом знал об устройстве Вселенной больше, чем знают ваши ученые сейчас. С ними нельзя поговорить даже о такой элементарной вещи, как левитация. Я не принижаю их достоинства, а просто констатирую факты. Они ищут не то, что я: пустыню не познаешь, пересчитывая песчинки… Второй путь – философия.
Предполагается, что она объясняет все. Так ли это? Все философы приходят к тому, с чего начинают. Кроме шарлатанов, которые занимаются самообманом и доказывают свои собственные предположения своими же собственными доказательствами. Как Кант и другие любители гоняться за собственным хвостом… Значит, ответ должен быть здесь, – он указал на груду книг. – Но его и здесь нет. Попадаются правильные кусочки, но нет системы. А если и есть, то от тебя требуют большую ее часть принять на веру. «Вера!» Какое грязное слово! Почему ты не научила меня ему, когда учила другим словам, которые нельзя говорить в приличном обществе?
– Майк, а ты научился шутить, – улыбнулась Джилл.
– Я не собирался шутить. То, что я сказал, не смешно… Я не умею, и не учусь смеяться. Вместо этого ты разучиваешься смеяться. Не я становлюсь человеком – ты становишься марсианкой.
– Что ты, милый! Ты просто не замечаешь, когда я смеюсь.
– Я все время старался это заметить и хотел вникнуть. Я думал: научусь смеяться – и пойму людей. Смогу помочь кому-нибудь вроде Пэт…
– А почему бы нам с ней не встретиться? Цирковой сезон кончился, она должна быть дома. Захватим ее и поедем на юг. Там тепло, а я всю жизнь мечтала посмотреть на Байя Калифорниа.
– О'кей!
– Позволь мне одеться. – Джилл поднялась. – Тебе нужны эти книги? Их можно отправить Джаблу.
Майк щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Пэт, исчезли.
– Эту мы возьмем с собой, чтобы Пэт не обижалась. Джилл, я хочу сходить в зоопарк.
– Сходим.
– Я плюну в верблюда и спрошу его, почему он такой сердитый. Может быть, верблюды – Старшие Братья на этой планете, и отсюда все ее беды?
– Вторая шутка за сегодняшний день.
– Почему-то никто не смеется. Даже верблюд. Возможно, он знает, почему. Тебя устроит это платье? Чулки наденешь?
– Да, пожалуйста. Уже холодно.
– Поехали. – Он приподнял ее над полом. – Чулки… пояс… трусики… туфли… Теперь – вниз и подними руки. Лифчик?… Нет, он тебе не нужен. Платье… Вполне прилично. И очень недурно. Если из меня больше ничего не выйдет, стану камеристкой. Ванна, массаж, прическа, макияж, одевание. Я умею даже маникюр делать. Что вам угодно, мадам?
– Ты великолепная камеристка, дорогой.
– Без лишней скромности скажу, что да. Мне так нравится моя работа, что я, пожалуй, все с тебя сниму и сделаю тебе массаж. Сближающий.
– Давай!
– А я-то думал, что ты уже научилась ждать, как марсианка. Сначала ты сводишь меня в зоопарк и купишь мне арахиса.
– Хорошо, Майк.
На улице было холодно, но Майк умел, а Джилл почти научилась не мерзнуть. Тем не менее ей было приятно отдохнуть в теплом обезьяньем доме. Сами обезьяны ей не понравились – уж очень они были похожи на людей. У Джилл не осталось ханжества, она научилась находить прекрасное в самых прозаических вещах. Ее не смущало, что обезьяны спариваются и испражняются у всех на глазах. Они не виноваты: их выставили на всеобщее обозрение. Дело в другом: каждое движение, каждая ужимка, каждый испуганный и озабоченный взгляд напоминали ей о том, чего она не любила в своем племени.
