В львятнике было гораздо лучше. Воинственные львы, вальяжные львицы, царственные бенгальские тигры, молниеносные леопарды, мускусный запах, с которым не справлялся кондиционер. Майк разделял симпатии и антипатии Джилл; они, бывало, часами простаивали в львятнике или серпентарии, а иногда наблюдали за тюленями. Однажды Майк сказал, что на этой планете лучше всего быть морским львом.
Впервые увидев зоопарк, Майк расстроился. Джилл велела ему ждать, пока придет понимание, и запретила уничтожать клетки. Вскоре он согласился, что на том месте, где он собирался освободить зверей, животные не смогут жить. Зоопарк был своего рода гнездом. Майк пришел к этому после долгих раздумий и больше не грозился снять стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки служат скорее для того, чтобы защищать животных от людей, а не наоборот. С тех пор Майк не пропускал ни одного зоопарка.
В тот день даже мизантропы-верблюды не развлекли Майка. Не помогла и обезьяны. Майк и Джилл стояли у клетки с капуцинами. Те ели, спали, нянчили детей, флиртовали, бесцельно метались туда-сюда. Джилл бросила им орехов. Ближе всех был молодой самец, но ему не досталось ни одного орешка: все забрал себе большой самец, да еще и побил маленького. Тот не стал преследовать обидчика, а в бессильной ярости застучал кулаками по полу. Майк молча наблюдал.
Тут обиженная обезьяна метнулась в другой угол клетки, схватила меньшую обезьяну и задала ей трепку похлеще, чем получила сама. Скуля, третий капуцин отполз в сторону. Остальные не обращали внимания.
Майк запрокинул голову и засмеялся. Он смеялся и никак не мог остановиться. Ему не хватало воздуха, он стал оседать на пол и все смеялся.
– Майк, перестань!
Майк хохотал. Подбежал служитель.
– Нужна помощь?
– Вызовите, пожалуйста, такси. Наземное, воздушное – любое. Нужно его скорее увезти. Ему плохо.
– Может, скорую? У него, кажется, припадок.
– Что угодно.
Через несколько минут они сели в пилотируемое воздушное такси.
Джилл дала водителю адрес и занялась Майком.
– Майк, успокойся! Ты слышишь меня?
Майк перестал хохотать, но продолжал хихикать: из глаз у него текли слезы, и Джилл всю дорогу их вытирала. Дома она заставила его лечь в постель.
– Если хочешь, можешь отключиться, милый.
– Не хочу, мне хорошо.
– Как ты меня напугал!
– Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
– Что произошло, Майк?
– Джилл, я вник в людей…
– («???») – («Я говорю правильно, маленький братец. Я вник»). Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка.
– Что ты такое говоришь, Майк?
– Я знал слова, но не знал, когда их говорить. Я люблю тебя, дорогая, и знаю теперь, что это такое.
– Ты и раньше это знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
– Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи мне анекдот.
– Анекдот?
– Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь – засмеюсь. И объясню почему: Джилл, я вник, что такое люди.
– Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский язык или обмен мыслями?
– Ничего не нужно. Я вник в людей. Я сам человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, и чтобы было не так больно.
– Если так, то я не человек, – Джилл удивилась. – Я тебя не понимаю.
– Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей. А я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джабл, многие другие… ты – больше всех. Сегодня я сдал экзамен – засмеялся. Эти капуцины…
– Что ты нашел в них смешного? Злые твари.
– Джилл, дорогая, не будь такой марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки, и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.
– Майк, дорогой, смеяться нужно тогда, когда хорошо, а не больно!
– Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?
– Н-нет…
– А ведь людям приятно было смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал, или когда случалось еще что-то нехорошее.
– Не все над этим смеются.
– Не все? Наверно, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
– Возможно. – Джилл стала добросовестно копаться в памяти, отыскивая анекдоты, над которыми когда-то смеялась.
Нет, анекдоты – это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи… – их надо в клетки посадить за такие шутки… У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.
Джилл угрюмо проговорила:
– Ты прав. Человек смеется, когда его ближний спотыкается и расквашивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.
– Напротив!
– ?!
– Я думаю, то есть, мне говорили, что смешное – это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается «смешное», не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее – это сам смех. Я вникаю, что смех – это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.
– Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!
– Конечно. Я тоже смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами – людьми. И когда я понял, что смеюсь, что я сам человек, то уже не мог остановиться. – Он помолчал. – Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем смеются люди. На Марсе нет того, что ты называешь свободой, там все распланировано Старшими Братьями. На Марсе есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть. – Смерть – это не смешно.
– Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и не смеяться над нею.
Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.
