о нем еще более хорошее впечатление. Сесилия могла бы сказать брату, что бесстрашие мистера Фонхоупа проистекало скорее из того, что он абсолютно не сознавал опасности заражения, чем из обдуманного героизма, но так как она не привыкла обсуждать с братом своего возлюбленного, мистер ривенхол пребывал в счастливом неведении; сам он был чересчур практическим человеком, чтобы понять, какая толстая завеса отгораживала мистера Фонхоупа от мира.
Мистер Ривенхол никогда больше не заходил к больной девочке тогда, когда мог встретить там кузину, когда же они виделись за обеденным столом, он так отрывисто обращался к ней, что это граничило с грубостью. Сесилия, знающая, насколько он считал себя обязанным Софи, была удивлена и неоднократно упрашивала кузину сказать ей, не поссорились ли они. Но Софи в ответ лишь качала головой с озорным видом.
Амабель поправлялась, хоть и медленно, и как все выздоравливающие, часто и беспричинно капризничала. Как-то раз она двенадцать часов требовала, чтобы к ней в комнату привели Жако. Лишь убедительные доводы Софи удержали мистера Ривенхола от того, чтобы написать в поместье Омберсли с распоряжением немедленно привезти требуемую обезьянку, но очень тревожился, что отказ может замедлить выздоровление его маленькой сестренки. Но Тина, которой к ее величайшему негодованию до сих пор не позволяли быть возле хозяйки в комнате девочки, явилась полноценной заменой Жако и, довольная, свернулась клубком на одеяле Амабель.
В начале четвертой недели болезни доктор Бэйли заговорил о перевозке своей пациентки за город. Но внезапно он столкнулся с упорным сопротивлением леди Омберсли. Когда-то он упомянул о возможности рецидива, и это так запало ей в душу, что никакие уговоры не могли заставить ее увезти Амабель из-под его опытного наблюдения. Она обрисовала ему, как неразумно будет поселить Амабель рядом с ее сестрами и ее шумным братом, который вскоре приедет в Омберсли. Девочка все еще была вялой, не склонной к играм и вздрагивала от малейшего шума. Ей будет лучше остаться в Лондоне под ею присмотром и нежной заботой ее матери. Теперь, когда всякая опасность миновала, ее материнский инстинкт мог заявить о себе. Она и только она должна нести заботу о выздоровлении своей младшей дочери. На деле это выражалось в том, что Амабель лежала на софе в гардеробной матери, неспешно каталась с ней в коляске, и это вполне устраивало девочку в ее теперешнем состоянии. Сесилия и Софи также не выражали ни малейшего желания уехать из Лондона в деревню. В городе было довольно безлюдно. Но погода была не настолько знойной, чтобы сделать прогулки по городу неприятными. Месяц был очень дождливый, и даже самые модные юные леди чрезвычайно редко отваживались выходить из дома без накидки или шали.
Помимо семьи Омберсли, кое-кто еще также решил остаться в городе до августа. Лорда Чарльбери, как и раньше, можно было найти на Маунт-Стрит, мистера Фонхоупа – в его квартире на улице Св. Джеймса; лорд Бромфорд, глухой к мольбам матери, отказался вернуться в Кент; а Бринклоу нашли несколько превосходных предлогов, чтобы остаться на Брук-Стрит. Как только всякая опасность заражения миновала, мисс Рекстон стала появляться на Беркли-Сквер, добрая ко всем и даже ласковая по отношению к леди Омберсли и Амабель. Она была полна планов по поводу свадьбы. Мистера Ривенхола неотложные дела призвали в его собственное поместье; и если мисс Рекстон предпочитала думать, что его частые отлучки из города вызваны его желанием получше подготовить дом к ее приезду, что ж, она была вольна думать что угодно.
Сесилия, не такая крепкая, как ее кузина, медленнее оправлялась от волнений и напряжений последних четырех недель. Она была очень измотана и немного утратила свой румянец. Она также была очень молчалива, и это не ускользнуло от внимания ее брата. Он упрекнул ее в этом, а когда она уклончиво ответила и собралась выйти из комнаты, задержал ее, сказав:
– Подожди, Сили!
Она остановилась, вопросительно глядя на него. Минуту спустя, он резко спросил:
– Ты несчастлива?
Сесилия покраснела, ее губы задрожали. Она отвернулась и сделала протестующий жест, потому что не могла объяснить ему, что ее тревожило.
К ее удивлению, он взял ее руку и пожал, а затем неловко, но мягко сказал:
– Я не хочу, чтобы ты была несчастлива. Я не знал… Ты такая хорошая, Силли! Думаю, если твой поэт займется каким-нибудь пристойным делом, мне придется перестать сопротивляться и позволить тебе идти своей дорогой.
Удивление лишило ее способности двигаться, она испуганно смотрела на него; она не забрала руку, пока он не осознал это и не отвернулся, как будто не в силах выдержать взгляд ее широко раскрытых глаз.
– Ты считала меня жестоким… бесчувственным! Да, наверное, я казался таким, но я всегда желал тебе только счастья. Я не могу радоваться твоему выбору, но если ты твердо решила, клянусь Богом, я не буду разлучать тебя с тем, кого ты искренне любишь, или заставлять тебя выйти за человека, который тебе безразличен!
– Чарльз! – выдавила она.
Он с некоторым усилием сказал через плечо:
– Я убедился, что ничего, кроме страдания, не выйдет из этого союза. По крайней мере, тебе не придется сожалеть всю оставшуюся жизнь! Я поговорю с отцом. Мое влияние на него вызывало твое негодование.
В любое другое время его слова вызвали бы ее расспросы об их тайном смысле, но она не владела собой из-за шока. Она не могла произнести ни звука и с трудом удерживалась от слез. Он повернул голову и сказал, улыбаясь:
– Каким же я кажусь тебе чудовищем, что ты не можешь даже вздохнуть, Силли! Не смотри на меня так недоверчиво! Ты выйдешь за своего поэта; вот моя рука!
Она машинально протянула свою и смогла выговорит лишь одно слово:
– Спасибо!
Затем она выбежала из комнаты, не способная ни ска зать что-нибудь еще, ни контролировать свои эмоции. Она дала им выход в своей спальне, ее мысли были в таком беспорядке, что прошло очень много времени, прежде чем она успокоилась.
Никогда еще сопротивление не прекращалось в столь неподходящий момент, никогда еще победа не была такой безрадостной! Она сама не понимала, как, но ее чувства в последние недели претерпели изменения. Теперь, когда брат разрешил ей выйти за избранного ею человека, она осознала, что ее чувство к Огэстесу не более, чем слепое увлечение, как Чарльз всегда и предполагал. Сопротивление питало это чувство, приведя ее к фатальной ошибке практически публичного объявления ее непреклонного решения выйти либо за Огэстеса, либо не выйти замуж вообще. Лорд Чарльбери, во всех отношениях превосходящий Огэстеса, принял ее отказ и устремил свое внимание в другом направлении; и какую бы тайную надежду, что его любовь к ней возродится, она ни лелеяла, теперь с ней следовало расстаться! Признаться Чарльзу, что он с самого начала был прав, а она так сильно ошиблась, было выше ее сил. Она зашла слишком далеко; теперь ей ничего не оставалось, кроме как подчиниться судьбе, которую она сама себе выбрала, и из гордости улыбаться наперекор всему.
Первой она продемонстрировала свою улыбку Софи и потребовала, чтобы та поздравила ее. Софи была поражена.
– О Боже! – остолбенело воскликнула она. – Чарльз
– Он хочет, чтобы я была счастлива. Он всегда хотел только этого. А теперь, когда он убедился, что мое чувство серьезно, он не будет чинить мне препятствий. Он был настолько добр, что пообещал поговорить с папой обо мне! Все должно получиться. Папа всегда делает то, что хочет Чарльз.
Она увидела, что кузина пристально смотрит на нее, и быстро продолжала:
– Я не знала, какой Чарльз добрый! Он говорил, какое это несчастье, когда тебя принуждают к ненавистному тебе браку. Он сказал, что я не должна буду сожалеть всю оставшуюся жизнь. Ох, Софи, может ли это значить, что он больше не любит Эжени? Это подозрение не может не прийти в голову!
– Боже милосердный, да он никогда не любил ее! – презрительно произнесла Софи. – И если он только сейчас это понял, то это не причина для…
Она осеклась, быстро взглянув на Сесилию и осознав значительно больше, чем хотелось бы ее
