— Давай я пойду, — вызвался он. — Ты расскажешь мне, что искать, и я…
Несмотря на всю свою угрюмую решимость, она рассмеялась — нет, не над ним, а над бледной галантностью, подвигнувшей его на такую нелепость. Конечно, законы баллад требовали, чтобы в подземелья пошел сам Гарет. Но он бы, наверное, и не понял даже, какую нежность почувствовала к нему Дженни именно за абсурдность этого предложения. Такую нежность, что не засмейся она сейчас — она бы заплакала.
Дженни приподнялась на цыпочки и, притянув Гарета за плечи, поцеловала его в худую щеку.
— Спасибо, Гарет, — пробормотала она. — Но ты не умеешь видеть в темноте и не разбираешься в зельях…
— Нет, серьезно… — настаивал он, явно не зная, то ли ему облегченно вздохнуть, услышав отказ, то ли прийти в отчаяние, то ли успокоить себя мыслью, что Дженни и впрямь лучше подходит для этого дела, чем он сам, несмотря на все его рыцарство.
— Нет, — сказала она ласково. — Смотри только, чтобы Джон не мерз. Если я не вернусь… — Дженни запнулась, вспомнив о том, что ее ждет впереди: либо дракон, либо голодная смерть в лабиринте. Сделав над собой усилие, она договорила: — Тогда делай то, что сочтешь нужным. Только постарайся не шевелить его хоть некоторое время.
Замечание было бесполезным, и Дженни это знала. Она пыталась вспомнить, что ей говорила Мэб о темном царстве Бездны, но в памяти вставали лишь алмазно мерцающие глаза дракона. Просто нужно было хоть чем-то ободрить Гарета. И удостовериться самой, что, пока Джон жив, Гарет лагеря не покинет.
Дженни сжала на прощанье руку юноши и двинулась в путь. Кутаясь в плед, она шла туда, где над смутными руинами громоздился Злой Хребет, еле вырисовываясь на фоне тусклого смоляного неба. Оглянувшись в последний раз, она увидела, как слабый отсвет умирающего костра очертил на мгновение профиль Джона.
Пение зазвучало задолго до того, как Дженни достигла Внешних Врат Бездны. Оскальзываясь на покрытых инеем и омытых луной камнях, она уже чувствовала всю его печаль и ужасающую красоту, лежащую за пределами ее понимания. Пение вторгалось в старательно припоминаемые ею обрывки рассказов Мэб о Пещерах Целителей и даже в мысли о Джоне. Казалось, оно плывет в воздухе, хотя Дженни сознавала, что это вселяющее дрожь и заставляющее резонировать каждую косточку пение на самом деле звучит лишь в ее мозгу. Когда она остановилась в проеме Врат, глядя на свою смутную тень в потоке лунного света, врывающегося в черноту Рыночного Зала, пение усилилось, ошеломило.
Беззвучное, оно уже пульсировало в ее крови. Образы настолько сложные, что она не могла ни полностью осмыслить их, ни даже почувствовать, переплетались в ее сознании — обрывки воспоминаний о звездной бездне, куда не проникает солнечный свет, об усталости от любви, способ и мотивы которой были ей странны; что-то из математики, устанавливающей причудливые связи между не известными ей вещами. Пение потрясало мощью, совсем не похожее на то, что когда-то звучало над оврагом, где был убит Золотой Дракон Вира. Огромная власть и мудрость, накопленные за бесчисленное количество лет, пели в непроглядной тьме Рыночного Зала.
Дженни еще не видела самого дракона, но по скрипу чешуи догадывалась, что он должен лежать где-то на пороге Большого Туннеля, ведущего в Бездну. Затем во мраке мягко вспыхнули отраженным лунным светом его глаза — две серебряные лампы; пение в мозгу поплыло, сверкающие узоры сплелись, скрутились в смерч с сияющей сердцевиной. И в сердцевине этой складывались слова:
«Ищешь лекарств, колдунья? Или надеешься этим оружием, что несешь с собой, достичь того, чего не достигла с помощью яда?»
Музыка была зримой. Казалось, понятия рождаются прямо в мозгу Дженни. «Проникни они чуть глубже, — испуганно подумала она, — и станет больно».
— Я иду за лекарствами, — сказала Дженни, и голос ее отозвался, раздробившись эхом, в источенных водой каменных клыках. — Власть Пещер Целителей известна повсюду.
«Да, я знаю. Место, куда приносили раненых. Там пряталась горстка гномов. Дверь была низкая, но я проломился внутрь, как волк, когда он проламывается в кроличью нору. Я питался ими долго, пока они все не кончились. Они тоже хотели отравить меня. Думали, я не замечу, что трупы начинены ядом. Это, должно быть, то место, которое ты ищешь».
Зримая музыка драконьей речи сплелась в подробный образ долгого пути в темноте, похожий на обрывок ускользающего сна, и Дженни, на миг обретя надежду, попыталась запомнить эту стремительную череду картин.
Колдовским своим зрением она различала его, распростертого в темноте на самом пороге Туннеля. Он уже вырвал гарпуны из горла и брюха, и теперь, почерневшие от ядовитой крови, они валялись в отвратительном месиве слизи и золы на каменном полу. Лезвия чешуи на спине и боках дракона поникли, их бритвенные края лунно мерцали во тьме, но шипы, защищающие позвоночник и суставы, еще топорщились грозно, а огромные крылья были изящно сложены и прижаты к телу. Голова его, больше всего чарующая Дженни, длинная и узкая, слегка напоминающая птичью, была заключена в броню из костяных пластин. Из этих-то пластин и росла густая грива тонких роговых лент, путаясь с пучками длинных волос, как могли бы перепутаться папоротник и вереск. Длинные нежные усы, все в мерцающих гагатовых шишечках, бессильно опали на пол. Он лежал, как пес, уронив голову между передними лапами, и тлеющие глаза его были глазами мага и в то же время глазами зверя.
«Я заключу с тобой сделку, колдунья».
Похолодев, но нисколько не удивившись, Дженни поняла, о чем он собирается просить, и сердце ее забилось — не то от страха, не то от некой не ведомой ей надежды.
— Нет, — сказала она, но что-то в душе ее сжалось при мысли о том, что столь прекрасное и столь могущественное создание должно умереть. «Он — зло», — говорила себе Дженни и сама в это верила. И все же было в этих певучих серебряных глазах что-то, не дающее ей уйти.
Властно изогнув шею, дракон приподнял голову над полом. Кровь капала с его спутанной гривы.
«Полагаешь, что даже ты, колдунья, умеющая видеть в темноте, можешь распознать пути гномов?»
И перед глазами Дженни прошла новая череда картин — бесконечный, черный, сырой лабиринт Бездны. Сердце ее упало: с горсткой разрозненных образов, вырванных из речи дракона, и скудных упоминаний Мэб о Пещерах Целителей Дженни показалась себе ребенком, вообразившим, что несколькими камушками он может поразить льва.
Все же она ответила:
— Мне рассказали, как найти дорогу.
«И ты поверила? Гномы редко говорят правду, когда дело касается Сердца Бездны».
Дженни вспомнила пробелы, оставленные Дромаром на карте.
— Как и драконы, — угрюмо возразила она.
Сквозь истощение и боль, терзающие его разум, она почувствовала вдруг изумление, словно тонкая струйка прохладной воды влилась в кипяток.
«А что такое правда, колдунья? Правда, видимая драконом, неприятна для людских глаз, какой бы странной и непонятной она им ни казалась. И ты это знаешь».
Дженни видела, что он чувствует ее очарованность. Серебряные глаза манили ее, разум дракона касался разума Дженни, как соблазнитель касается женской руки. А она все никак не могла отдернуть руку, и он это тоже понимал. Дженни старалась вырваться: вспоминала Джона, вспоминала детей, пытаясь памятью о них защититься от этой власти, влекущей, как шепот бесформенной ночи.
Отчаянным усилием она отвела глаза и повернулась, чтобы уйти.
«Колдунья, ты думаешь, что мужчина, ради которого ты жертвуешь собой, проживет дольше, чем я?»
Дженни остановилась, носки ее башмаков коснулись края лунной простыни, брошенной из Внешних Врат на мощенный плитами пол. Затем снова повернулась к нему. Тусклый полусвет явил перед ней высыхающие лужи едкой крови, изможденную плоть дракона, и она осознала, что вопрос, поразивший ее в
