понял что-либо. Зато я на себе испытал действие аппарата, при помощи которого записывались чувства, мысли и ощущения одного человека и передавались другому.
Операцию намеревались провести в специальной лаборатории Карста. Туда и доставили замороженное тело в хорошо знакомом мне оцинкованном контейнере. Более всего психологи опасались, не подавят ли мою индивидуальность личность информатора. Именно поэтому выбор пал на мальчика, а не на взрослого.
– Почему же в таком случае контейнер со мною попал на Земтер и операцию сделали тридцать гысячелетий спустя? – нетерпеливо спросил я.
– Помешала Катастрофа.
– Да. Мальчишка беспрерывно помнил о какой-то Катастрофе.
– До того как человечество Земли объединилось, люди сумели накопить огромное количество опасного орудия. Один из подземных складов оказался позабытым. Какой-то маньяк, не пожелавший примириться с объединением в единое государство, уничтожил военную канцелярию своей страны. А про склад оружия знали немногие. Вся документация была уничтожена. И вот спустя четыре века смертоносные запасы взорвались.
Закончить разговор нам не дали. В тюрьме происходила смена караулов. Громыхали засовы, бряцало оружие, разносились чеканные шаги часовых. Щелкнул дверной глазок – кто-то внимательно оглядывал нашу камеру. Пара глаз, прильнувших к щелке, долго смотрела на нас в упор, словно держала на прицеле. Слышался невнятный шепот – начальники караула разговаривали между собой. Мне хотелось расслышать их голоса, но это было невозможно: переговаривались шепотом.
Внезапно тяжелая дверь растворилась с пронзительным тележным скрипом. Нам велели подняться.
– Приказано развести в отдельные камеры, – счел нужным пояснить начальник нового караула.
Теперь мы увидимся только перед самой казнью, если вообще увидимся.
– Ты непременно должен вспомнить пароль, – послышался Эвин голос, когда конвоиры заталкивали меня в камеру.
Воспоминания из прошлой жизни измучали меня. Мне хочется выть от тоски, скрежетать зубами. И я сдерживаю себя лишь потому, что знаю – это не поможет.
Вот и опять я лежу в темноте и во всех подробностях вспоминаю давний случай.
Зимнее воскресное утро. С высоты деревянного крыльца у входа в гастроном видна привокзальная улочка. На кольце с истошным скрипом разворачивается трамвай, Из тумана блекло глядится стеклянная стена новой пристройки к зданию старого вокзала. Неоновые буквы потушены, их не разглядеть, но я и так знаю-там написано: 'Пригородные кассы'. Солнце никак не может пробиться сквозь морозную мглу. Ночью упала пороша. Пешеходы еще не затоптали ее, колеса автомашин не прошоркали чистую белизну по всему полотну дороги – лишь строгой колеёй выступили следы старого, грязно-серого городского снега, укатанного до каменной твердости. У обочины тротуара наверно со вчерашнего дня лежит припорошенная сверху кучка именно такого снега, содранного пешнею с тротуара. Снежные бруски на изломе напоминают сланец. Гастроном недавно открылся, но алкаши-завсегдатаи успели опохмелиться – шумят возле крыльца. Издали из речного тумана принесся сиплый гудок электрички. Поскрипывают шаги прохожих. Народу на улице не сказать чтобы много, но движение не прекращается. Редко кто торопится к электричке- большинство не спешит никуда. Воскресенье. Раньше, до того как здесь проложили трамвайную линию, улица вовсе была окраинная, хотя и привокзальная. Была она кособокая и кривая. Кривою она и теперь осталась, а кособокость выправил.и экскаватором. Дома на одной стороне улицы стоят вровень с проезжей частью, на другой вознесены над дорогой на три-четыре метра. Крутой срез одет цементной стеной. Те, кто идет по той стороне, смотрят в улицу словно с галерки.
Раньше улица была непроезжей: редкий шофер отчаивался завертывать на эти ухабы – вся она была во власти пешеходов. И теперь старожилы по закоренелой привычке не разбирали, где тротуар, где проезжая часть.
Словом, обычная тихая улочка в провинциальном городишке. Самая что ни на есть идиллическая картина: по-воскресному праздный люд бредет кто куда по своим обывательским делам.
И вдруг чей-то заполошно азартный возглас:
– Заяц!
Мгновенное оживление судорогой прокатилось по улице.
И верно: ошалевший косой прыгает вдоль трамвайных путей, своими хитрыми петлистыми скачками мечется в узком овраге улицы на виду у людей, как на цирковой арене. Вся его заячья премудрость – путать следы – ни к чему. Но косой упорно петляет. Должно быть, кто-то поймал его в лесу и привез на электричке, а на вокзале заяц удрал. На его счастье, в этот момент нет ни трамвая, ни бродячих собак. Только едва ли зайцу легче от этого – каждый прохожий, завидя пушистый комок, скачущий по улице, превращался в охотника. Крики и свист подстегивают затравленного зверька: он еще усерднее выделывает свои замысловатые петли.
Трое парней перегородили улицу. Заяц оказался проворнее их – прошмыгнул между ногами у одного раззявы. Вдогонку парень запустил в зайца собственной ушанкой. Легкого удара было достаточно, чтобы сбить косого с ног. Парень плашмя рухнул на него сверху, но в руках – одна ушанка. Заяц и на этот раз был шустрее.
Свист и улюлюканье слышались уже вдалеке наверху улицы.
Я так и не узнал о судьбе зайца. Удалось ли ему достичь загородной рощи или он стал чьей-нибудь добычей?
Чувствами, обостренными ожиданием предстоящей казни, я особенно ясно представил сейчас ужас, который должен был испытывать несчастный зверек.
…Во сне я был одновременно и зайцем и охотником. Я затаился в кустах возле пня, нахлобученного снегом. Бежать некуда – роща окружена городскими улицами, они переполнены праздными людьми. Каждый из них, стоит мне появиться, станет безжалостным охотником. Больше всего я боюсь, что меня выдадут уши, – они, конечно, торчат над снеговой папахой. Хорошо бы ввести моду: подрезать зайцам уши, как догам. Тогда бы они не выдали меня. Я – охотник – давно уже выследил зайца и про себя посмеиваюсь над его наивностью: выбрал место, где спрятаться!
Заяц тоже знает, что обречен, – готовится к последнему, отчаянному прыжку. Но руки охотника уже готовы схватить зайца. Куда ему деться с такими длинными ушами?
Моя рука вот-вот ощутит теплую мякоть заячьих ушей.
– Не смей этого делать! – произнес знакомый голос, сразу никак не могу вспомнить, чей именно.
Проснулся от того, что сам шептал: 'Не смей этого делать!'. Чем-то эта фраза поразила, будто меня внезапно окатили ушатом холодной воды. Даже и наяву мысленно слышу тот же поразительно знакомый голос: 'Не смей этого делать!'.
Так ведь точно эта же фраза, произнесенная тем же голосом, который приснился мне, мелькнула в сознании у мальчишки, когда он с проволочным колпаком на голове сидел у камина!
Тогда я не обратил на нее внимания. Изо всех сил пытаюсь вспомнить, к чему именно относились эти слова. Интонации голоса Виктора, каким он прозвучал в памяти мальчишки, были неприкословными, запрет категорическим: 'Не смей этого делать!'.
Что же замышлял мальчишка? Я был убежден: нужно во что бы то ни стало вспомнить все самые закоулочные мысли мальчишки, которые промелькивали у него за эти четыре часа – от этого будет зависеть наша судьба. Сейчас я твердо знал: угрызения совести, которые мучали меня, были не моими- мальчишкиными. Где-то на самом дне подсознания я знал, что замышлял сделать мальчишка, ксифонная запись передала в мой мозг не голько информацию о том, что совершал он и о чем думал в эти четыре часа, но и самые потаенные его намерения.
