отрешенной от всех имен, получается, что все внешнее к ней не сможет приблизиться. Исходя из этого, Эккехарт помещает также молитву, окруженную большой степенью колдовства, и ее значение в соответствующие рамки. «Я утверждаю: все молитвы и все добрые дела так мало влияют на божественную отрешенность, что как бы их и не было, и поэтому Бог не становится по отношению к людям ни мягче, ни благосклоннее, как будто он никогда не реагирует на молитвы и добрые дела». Это более чем ясно, — полный отказ также от граничащего с магией отступничества Церкви, «представляющей Бога», и «монопольно обеспечивающей блаженство». И затем, в заключение следует обращение к народу: «Держись отдельно от всех людей, не поддавайся воздействию полученных впечатлений, освободись от всего, что может внести в твою сущность чуждые добавки… и всегда направляй свою душу на благотворное созерцание, при котором ты носишь Бога в своем сердце как предмет, от которого твои глаза не будут отведены никогда».
Это покоящееся в себе величие души выражается затем в оценке римских и более поздних протестантских вероучений.
Мы можем в этом мире явлений представить себе усиление души как следствие внутреннего сплочения не иначе как подарок, называемый Богом вечной сущности. Исходя из этого положения вещей, павлинизм (Павел) — и вместе с ним все христианские Церкви — создали учение о милости как высшем таинстве христианства. Еврейское представление о «рабе Божьем», который получает милость от самовольного, абсолютистского Бога, перешло в Рим и Виттенберг. Оно все еще цепляется за Павла, как непосредственного создателя этого учения, что говорит о том, что Церкви являются не христианскими, а павлинистскими, так как Иисус бесспорно превозносил единение с Богом как избавление и цель, а не расслабляющее предоставление милости всемогущей сущностью, по сравнению с которой и самая великая душа представляла собой чистое ничто. Это учение о милости, естественно, на руку любой Церкви, пока она и ее руководители выступают как «представители Бога» и, следовательно, могут забрать в свои колдовские руки право предоставления милости. Совсем другую точку зрения по отношению к понятию милости должен иметь такой гений как Эккехарт. Он тоже находит красивые слова о любви и милости Божьей: там, где в душе имеется милость, эта душа «чиста, богоподобна и находится в родстве с Богом». Уже здесь имеет место обращение к величию, а не к бездне и раболепию. «Милость не действует», потому что она для этого «слишком благородна». Более того, она представляет собой «сознание, присоединение к Богу и единение с Богом. Это и есть милость». Но такая милость вряд ли возможна за счет всемогущества Бога и нашей праведности, как учат Церкви, а совсем наоборот, за счет подобия души Богу. При таком рассуждении Эккехарт исходит из Августина, но он, конечно, понимает, что его сделанные по определенному поводу признания души, привели все-таки к полному крушению (он требует смертной казни для еретиков) и к созданию Государства Божьего» с целью покорения человеческих душ. Но Эккехарт делает следующие выводы из факта величия души: «Если бы она не имела величия, то не смогла бы стать Богом при помощи милости, тем более поверх милости». Здесь снова имеет месте характерный жест выдающегося нордического человека, суждения которого основаны на ясном инстинкте души (Эккехарт из Хохгейма был тюрингским дворянином), противоречащим выводам пребывающего не в ладу с самим собой, несвободного полукровного Августина. В этом настойчивом оживлении Бога душа все выше поднимается к свету: «Тогда любая сила души становится отражением одного из божественных лиц. Воля — это отражение святого духа, сила сознания — отражение сына, память — отражение отца. И все-таки душа остается единой и неделимой. В этом деле это последнее объяснение, на которое я способен благодаря своему самопознанию». И все-таки за этим следует еще более высокое признание: «Теперь послушайте насколько душа становится Богом и насколько она выше милости! Ведь то, что Бог ей предоставил, не должно снова меняться, потому что она при этом достигла высшего уровня, где милость ей больше не нужна». [Следует сравнить это аристократически великолепное вероучение с трогательно борющимся и все-таки рабским полуафриканцем Августином: «Восславить тебя, Бог, хочет человек, малая часть твоего творения, человек, который тащит за собой смертность, который тащит за собой свидетельство своего греха и свидетельство того, что ты противостоишь гордым.].
Здесь открыто высказаны мысли, о которых Лютер, после двухсотлетнего закабаления Запада «представителями Христа», не мог даже подумать. Из этой точки зрения по отношению к милости для Эккехарта вытекает также совсем другая оценка греха и раскаяния.
«Нагрешить, это не грех, если мы об этом сожалеем», — начинает мастер Эккехарт свою проповедь «против греха», и эти слова сразу уводят его на много миль от требуемого обычно раскаяния. Грешить, конечно, не следует, но даже если отдельное действие «направлено против Бога», то «милосердный и верный Бог» знает как это исправить. Этот Бог в своей книге счетов прошлое не учитывает, потому что «Бог — это Бог современности». Снова сделан шаг от всего материалистического историзма наших Церквей. Только Поль де Лагарде снова отважился говорить открыто, как когда-то доминиканский приор из XIV века. За что был отлучен от Церкви протестантскими священниками так же, как Эккехарт римскими.
Эккехарт различает два вида раскаяния: чувственное и божественное. Первое — под которым, очевидно, следует понимать церковное — продолжает «пребывать в жалком состоянии и топчется на месте». Оно представляет собой только бесплодные причитания, «от них нет никакого толка». Другое дело — божественное раскаяние: «Как только в человеке возникает внутреннее неодобрение, он сразу поднимается до Бога, и, тщательно вооруженный против всякого греха, овладевает непоколебимой волей». И снова здесь подчеркивается направление вверх и все оценивается по тому, сделала ли это душа творчески, распрямившись или нет: «Но кто действительно приобщился к воле Божьей, тот не захочет также, чтобы греха, в который он впал, не было бы вообще». То есть то же самое, что имел в виду Гёте, заявляя, что воспитатель человека тоже может совершить ошибку: «Что плодотворно, то и истинно».
Исходя от центра мастера Эккехарта, то есть с точки зрения замкнутой, богоподобной, свободной, прекрасной и благородной души все церковные высшие ценности представляются ценностями второго и третьего сорта. Любовь, смирение, милосердие, молитва, добрые дела, милость, раскаяние, все это хорошо и полезно, но при одном условии: если сила укрепляет душу, возвышает ее, позволяет ей стать богоподобной. Если это не так, то все эти добродетели бесполезны и даже вредны. Свобода души сама по себе является ценностью, церковные ценности означают только нечто, относящееся к лежащим вне их моментам, будь это Бог, душа или «творение». Благородство отдельной ориентированной на себя души является, следовательно, самой высшей ценностью; ей одной человек должен служить. Мы, сегодняшние, назовем это самым глубоким корнем идеи чести, которая одновременно является идеей в себе, т. е. без какого-либо отношения к другой ценности. Идею свободы нельзя представить в отрыве от чести, а идею чести — в отрыве от свободы. Душа творит добро сама без какого-либо отношения к Богу, учит Эккехарт, отделяя ее от всего, насколько это Вообще можно выразить словами. При этом мастер Эккехарт выступает Не как восторженный мечтатель, а как творец новой религии, нашей религии, освобожденной от чуждой сущности, которая пришла к нам через Сирию, Египет и Рим.
Глава 4
Эккехарт как предтеча Канта. — Воля, «которая может все». — «Бог не принуждает волю» — «У кого больше воли, у того больше любви.» — Иронизирование по поводу церковного вероучения. — Разум, память. — Беспричинная религия. — Ритм понятия «Покой в боге» и движение души как мудрость Эккехарта. — «Честь победы».
Эккехарт не только дал нам религиозную и высшую нравственную ценность, но он — как было уже отмечено — психологически и, с точки зрения критического познания, предвосхитил все важные открытия «Критики чистого разума», даже не проводя хитроумных исследований.
После счастливого обнаружения «искорки», таинственного центра нашего бытия, «освободившийся ум» мастера Эккехарта, хоть и окрыленный в религиозном плане, но осмотрительный с философской точки зрения, возвращается от души к миру.
Он открыл три силы, при помощи которых душа вмешивается в мир: волю, которая поворачивается к
