Все очень непросто

вариант (по жабьему принципу). Дальше уже все как по маслу покатило: придумал 'либретто', за каких-то два месяца облек его в поэзию при помощи силлабо-тонического стихосложения, отшлифовал по углам, подбил бабки, спустил на тормозах на мягких лапах, провентилировал вопрос, посмотрел на мир широко открытыми глазами, вызвал на ковер и изящно переписал одноцветной шариковой ручкой. Получился вот такой шедевр:

Солнышко светит, цветочки цветут,
девичьи глазки мне спать не дают,
брови — дугою и нежный овал
крепко мне в душу однажды запал
и белый свет мне не мил уже стал.

Больше не стану я выпить нигде
и подниму я успехи в труде,
первым в работе стараюсь я стать,
станешь тогда ты меня замечать
и свиданья свои мне обещать.

Радуга в небе и птички поют,
двое влюбленных по травке пойдут —
я твою руку возьму в свой кулак,
светят мне губы твои, как маяк,
будет с тобой у нас счастье — нештяк, вот так.

Стану хвалить я одежду твою,
скажешь тогда ты мне робко люблю,
будет счастливая наша семья,
вместе поедем в другие края,
потому что люблю тебя я.

Вот примерно в таком разрезе, а особенно, как я считаю, удался припев:

Дождик капелью стучится: кап — кап,
купим с тобою мы плательный шкап,
поезд колесами дробит: тук — тук,
ты — мне друг и я — тебе тоже друг.

Причем в первоначальных вариантах вместо 'купим с тобою…' было 'стану ходить за тобой как араб', но, твердо решив воздержаться от политики и национального вопроса, я переделал на бесполый 'шкап'.

Полюбовался на произведение, представил, как поет его какой-нибудь серьезный певец в сопровождении оркестра, и так мне стало приятно — прямо кайф. Уж так плохо написано, что очень хорошо. Кайф наоборот.

Мне еще в армии узбек один рассказывал анекдот: 'Жил-был один пастух. Курил анашу с самого рождения. Курил анашу с самого первого утра и до тридцати семи лет. И, видимо, к ней привык. А потом в день своего тридцатисемилетия встал с утра и хотел покурить, а анаши-то и нет, кончилась вся. Послал он вниз в деревню мальчишку, а тот вернулся только под вечер, таким образом, пастух впервые за тридцать семь лет целый день не курил. И такой от этого словил кайф! Кайф-наоборот.'

Итак, закончил я творческий процесс, отпечатал в трех экземплярах, название придумал залихватское 'Песнь о любви' и побежал всем показывать. Однако настоящего искрометного успеха не имел: 'Слабовато, — говорят, — а местами не в размер'. И никто не сказал: 'Козлиная ты рожа!'

Я, честно говоря, такой критики не ожидал. Обескуражился. А меня утешают: 'Ладно уж, не расстраивайся — бывает хуже'.

Как же, думаю, хуже? Опять не получилось? Еще раз перечитал — хуже некуда. Расстроился по- настоящему — ни хрена из меня не получается. Но я — упрямый, это дело сразу не бросил.

Работали мы в одном концерте с композитором, автором нашумевших шлягеров 'Вишневая метель' и 'Татьянин день', в общем с Мигулей. Сидит он как-то у рояля между концертами, что-то наигрывает, тут я к нему со своим эпохальным и подкатился. 'Вот, — говорю, — Володя, текст не посмотрите?' Он видит, что я не с улицы, а вроде как при артистах, поэтому сразу-то не погнал. После первых двух строчек его перекорежило всего. Я обрадовался, но скрываю. Он взял пару аккордов и говорит: 'Как-то у вас тут с размером — не того'. Я его горячо заверил, что в одну секунду подработать могу, только бы музыка была хорошая (на самом-то деле я над размером целый месяц работал, все старался, чтоб погадостнее вышло).

В общем он еще некоторое время попел, страдая, мой 'бестселлер', потом говорит: 'Ладно, вы мне экземпляр оставьте, я на досуге подумаю и вам сообщу'.

Так все-таки настоящего торжества и не получилось. Понимаете, не было у меня стопроцентной уверенности, что песня худшая. А когда я по телевидению услышал: 'Плэйбой — клевый такой, мой милый бэйби, одет, как денди, с тобой я — леди, я так люблю тебя', меня охватила черная зависть и окончательно стало ясно — не в свои сани не садись.

И я бросил это дело.

***

Хотите верьте, хотите проверьте,
Сегодня я из-за всяких дел
Был ненароком в Росконцерте
Нога на ногу в коридоре сидел.
Вот бежит в пиджачке — брови в нитку,
Невысокий, лет шестьдесят — не поймешь,
Очки роговые, глаза навскидку,
Обувь — платформа, брюки — клеш.
Что он думает себе? Не знаю,
Хоть и пиджак его из-за границ,
Сколько таких вот, как он встречаю
Здесь в вестибюле забытых лиц.
Аккомпанировал раньше певице,
Фельетончики пошлые со сцены читал,
Теперь рассуждает о силе традиций,
О том, соберет ли 'Машина' зал.
Шибко они тут все деловые,