– Да, да!
Он опустил голову и нанес первый глубокий удар своим «шкворнем».
Джанат, некогда знаменитая в мире ученых, чувствовала себя диким зверем, выползшим из столетий и даже тысячелетий прошлого. Зверем, познавшим плен, понявшим, что иногда свобода стоит невыносимой боли.
Под кольцами наручных кандалов, под слоями истерзанной кожи и мяса даже кости успели потрескаться и расщепиться. Причина – постоянные, дикие усилия. Животный ритм, слепой ко всему внешнему, глухой к воплям ее нервов. Рывок, рывок…
Пока штырьки над рамой кровати не начали сгибаться. Даже малые изгибы заставляли дерево крошиться, и штырьки выдвинулись из дыр.
Сейчас, когда Танал переставил штырьки в основании рамы, она получила нужную слабину цепи.
Чтобы поднять левую руку и схватить его за волосы. Чтобы склонить его голову вправо. Она в мгновение ока вытянула длинную цепь правой руки из отверстия в раме – и обернула вокруг его шеи, охватила ее петлей. Затем во внезапном припадке смертоносной решимости начала поднимать левую руку все выше, пока обруч на правой руке не оказался плотно прижатым к дереву.
Он задергался, пытаясь просунуть пальцы под цепь; она натянула ее еще сильнее, отчего их лица соприкоснулись. Она увидела, как быстро синеет его кожа, увидела выпученные глаза и высунутый язык.
Он мог бы отбиваться. Мог бы вдавить пальцы ей в глаза. Возможно, он сумел бы убить ее. Но она выждала, когда первый удар «шкворня» вызовет судорожный выдох. Именно этот выдох, который она слышала над ухом уже сотни раз – каждый раз, когда он пользовался ее телом – этот выдох убил его.
Ему нужен был воздух. Воздуха в груди не было. Он рвал свое горло, пытаясь провести пальцы под цепь. Она натягивала ее, помогая локтем. И завопила, когда правое запястье защемилось в отверстии кровати и обруч кандалов еще сильнее разодрал плоть.
Синее, вспухшее лицо, бурный выброс из пениса, вслед за которым хлынул поток мочи. Выпученные глаза с проступившими жилками вен – вскоре белки глаз стали багровыми…
Она смотрела ему в глаза. Смотрела, отыскивая душу, пытаясь скрестить взор с его жалкой, мерзкой, гибнущей душонкой.
Дикая, радостная уверенность зверя. Ее глаза кричали на него, кричали ему в душу.
Таралек Виид сплюнул на ладони, сложил их, растирая слизь, и провел по волосам. – Я чувствую дым, – сказал он.
Старший Оценщик – он сидел напротив него у маленького стола – поднял тонкие брови: – Удивительно, что ты вообще что-то чувствуешь.
– Я вел жизнь дикаря, кабалий. Я могу найти антилопу по вчерашнему запаху ее желез. Город рушится. Тисте Эдур бежали. А император вдруг изменил планы и перебил сразу всех поединщиков. Остались только двое. Но разве они волнуются? – тут он резко встал и подошел к кровати, на которое лежало оружие. Вытащил скимитар из ножен, в очередной раз вгляделся в острое лезвие.
– Ты мог бы побрить им ресницы.
– И зачем бы мне? – рассеянно ответил Таралек.
– Просто предположение, граль.
– Я был слугой Безымянных.
– Знаю.
Таралек обернулся и прищуренными глазами всмотрелся в раскрашенное лицо монаха. – Знаешь?
– Безымянные известны в моей стране. Знаешь, почему они так называют себя? Я скажу, потому что вижу, что ты не знаешь. Посвященные должны отбрасывать имена, потому что звать себя именем – означает давать имени много силы. Имя становится тождеством, лицом, самим тобой. Удали имя – и сила вернется.
– От меня ничего такого не требовали.
– Потому что ты всего лишь орудие, такое же, как меч в руке. Нужно ли говорить, что Безымянные не дают имен своим орудиям. Вскоре ты исчерпаешь свою полезность…
– И буду свободен. Снова. Вернусь на родину.
– Домой, – начал размышлять вслух Старший Оценщик. – К своему племени, чтобы исправить все ошибки, залечить раны, которые ты причинил в буйной юности. Ты придешь к ним с мудрыми глазами, с тихим сердцем и милосердной рукой. И однажды ночью – ты будешь спать на мехах в хижине, в которой родился – некто проскользнет внутрь и проведет лезвием ножа по твоей глотке. Ибо мир внутри тебя – не то же, что мир внешний. Тебя зовут Таралек Виид. Они взяли силу твоего имени. В имени – лицо. В имени – сущность, история. Ты будешь убит самим собой – силой, которой поделился давным – давно.
Таралек Виид смотрел на монаха, и меч дрожал в руке. – Вот, значит, почему тебя называют только Старшим Оценщиком.
Кабалий пожал плечами: – Безымянные по большей части глупы. Доказательство? Твое присутствие здесь, в компании Икария. И все же некоторые истины мы с ними разделяем, что неудивительно, учитывая, что мы происходим от одной цивилизации. От Первой Империи Дессимбелакиса.
– В Семи Городах есть шутка, – ощерился гралиец. – Когда-нибудь солнце погаснет, когда-нибудь среди кабалиев не будет войн.
– И все же мир был заключен, – ответил Старший Оценщик, складывая руки на животе.
– Тогда почему после каждого разговора мне хочется тебя удавить?
Кабалий вздохнул: – Возможно, я слишком долго пробыл вдали от дома.
В коридоре хлопнула дверь; двое мужчин окаменели, встретившись взорами.
Тихие шаги. Приближаются.
Таралек с проклятием пристегивал меч и прочее оружие к поясу. Старший Оценщик поднялся, поправил рясу и открыл дверь. Выглянул в коридор. И скользнул назад. – Он вышел в путь, – шепнул он еле слышно.
Таралек кивнул и присоединился к монаху (тот снова открыл дверь). Оба вышли в коридор – услышали какую-то возню, сдавленный хрип – и нечто упало на каменный пол.
Они торопливо проскочили коридор – Таралек Виид во главе, Оценщик за ним.
На пороге зала для тренировок бесформенная куча – тело стражника. Со двора донесся удивленный возглас, а потом – снова возня. Скрип отворяющихся ворот…
Таралек Виид спрятался в темноте. Во рту пересохло. Сердце бухало в груди. Старший Оценщик сказал: Икарий не будет ждать. Икарий – бог, и никто не в силах остановить бога, отправившегося сделать то, что он должен сделать. Они обнаружат исчезновение. Станут обыскивать город? Нет. Они даже не рискнут поднять засов дворцовых врат.
