('Характеры' В. Шукшина, 1973)
Боже мой! Неужели пришла пора? Неужель под душой так же падаешь, как под ношей? С. Есенин. 1921
'Сколько ни стоит мир, — теоретизирует А. Солженицын в 'Архипелаге ГУЛАГ', — до сих пор всегда были два несливаемых слоя общества: верхний и нижний, правящий и подчиненный. Это деление грубо, как все деления. Но если к верхним относить не только высших по власти, деньгам и знатности, но также и по образованности, полученной семейными ли, своими ли усилиями, одним словом, всех, кто не нуждался работать руками, — то деление будет сквозным.
И тогда мы можем ожидать существования четырех сфер мировой литературы (и искусства вообще, и мысли вообще). Сфера первая: когда верхние изображают (описывают, обдумывают) верхних, то есть себя, своих. Сфера вторая: когда верхние изображают, обдумывают нижних, 'младшего брата'. Сфера третья: когда нижние изображают верхних. Сфера четвертая: нижние — нижних, себя' (ч. 3, гл. 18).
К четвертой сфере автор классификации относит весь мировой фольклор, его 'золотые отложения'. Что касается собственно литературы, его вывод пессимистичен: 'Относящаяся же к сфере четвертой письменность ('пролетарская', 'крестьянская') — вся зародышевая, неопытна, неудачна, потому что единичного умения здесь не хватало'.
Кажется, в русской словесности ситуация кардинально изменилась в XX веке.
Шукшин шел 'снизу', но ушел далеко, в глубину, где понятия 'верха' и 'низа' теряют смысл. Траектория этого в одних отношениях закономерного, в других — уникального пути осталась в том, что он сделал.
Он сочинил пять томов прозы, которая — с некоторой дистанции — легко расслаивается на жанры и уровни. Дюжина киноповестей и своего рода повестей-пьес, функциональная природа которых часто подчеркнута: 'Энергичные люди' — 'сатирическая повесть для театра'; 'А поутру они проснулись' — 'повесть для театра'. Костоломный историко-революционный роман 'Любавины' и его современное продолжение, автором — закономерно — не законченное и не опубликованное. Исторический роман о любимом герое, Степане Разине, — 'Я пришел дать вам волю' — переделанный из сценария так и не поставленного фильма и сохраняющий его родимые пятна.
'Хотя я и жалуюсь, что тут, в киноинстанциях, небрежно обращаются с литературой, а ведь и я не писал так, как пишут повесть, роман или рассказ. Надо мной все время — топором — висело законное требование: все должно быть 'видно'. Я просто позволил себе писать чуть более пространно, подробно, чем 'казаки оживлены'. Не больше. Истинная литература за такие штуки бьет кованым копытом по голове'.
Лишь в одном жанре Шукшин шел путем истинной литературы: сначала рождались рассказы, потом, бывало, они становились сценарием и фильмом, '...но — тут надо преодолеть большую неловкость — рассказы, по которым я поставил оба фильма, лучше', — сказал он по поводу своих картин 'Странные люди' и 'Ваш сын и брат'.
В романах и повестях персонажи слишком послушны авторской воле, страдают, любят и умирают по его указке. В рассказах автор и герой меняются местами. Автор отступает в тень перед напором жизненного материала, герои получают свободу.
Большая литература Шукшина — это его малая проза. Все остальное — эскизы, подступы, строительные леса, ступеньки на пути к этому главному.
Сто двадцать рассказов, опубликованные за пятнадцать лет (1958—1974), тоже неравноценны. Шукшин резко меняется, взмывает вверх где-то в середине этого пятнадцатилетия. Главной его книгой стал сборник 'Характеры'. Однако речь должна идти не только об этих двух десятках текстов, но и об их контексте.
'Характеры' — не просто книга, но формула целого.
Лет пять-семь Шукшин осваивает жанр советского рассказа о деревне.
Герои — сельские жители, светлые души — то поэтично влюбляются ('Степкина любовь'), то устраивают чужие судьбы ('Классный водитель'), то дурашливо, по принципу 'у нас героем становится любой', совершают подвиг ('Гринька Малюгин'), то собираются в Москву к сыну-герою ('Сельские жители'), то вспоминают о тяжелом военном детстве ('Долгие зимние вечера'), то ваяют из дерева образ народного заступника и сами обливаются над ним слезами ('Стенька Разин'), то гибнут из-за своей беспросветной доброты от руки мерзкого красавца-уголовника ('Охота жить').
Так же понятно-предсказуема и структура рассказа.
Пейзаж-заставка. 'Дни горели белым огнем. Земля была горячая. Деревья были тоже горячие. Сухая трава шуршала под ногами. Только вечерами наступала прохлада. И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик, садился всегда на одно место — у коряги и смотрел на солнце' ('Солнце, старик и девушка'). — 'С утра нахмурилось; пролетел мелкий сухой снег. И стало зловеще тихо. И долго было тихо. Потом началось... С гор сорвался упругий, злой ветер, долина загудела. Лежалый снег поднялся в воздух, сделалось темно' ('Начальник').
Диалог-информация: в меру характеристический, в меру разговорный, с юмором, с обязательными разъясняющими ремарками. 'Студент появился в дверях с чемоданом в руках, в плаще... Положил на стол деньги. — Вот — за полмесяца. Маяковского на вас нет! — И ушел. — Сопляк!!! — послал ему вслед отец Лиды и сел. — Папка, ну что ты делаешь?! — чуть не со слезами воскликнула Лида. — Что 'папка'? Папка... Каждая гнида будет учить в своем доме! Ты молчи сиди, прижми хвост. Прокатилась? Нагулялась? Ну и сиди помалкивай. Я все эти ваши штучки знаю! — Отец застучал пальцем по столу, обращаясь к жене и дочери. — Принесите, принесите у меня в подоле... Выгоню обоих! Не побоюсь позора!' ('Лида приехала'). Кто тут мещанин-приобретатель, а кто — светлая личность, видно с первого взгляда, даже без упоминания имени автора 'Клопа'.
И заканчивается рассказ, как правило, прямым авторским словом, сочувствием и умилением. 'Ленька закурил и пошел в обратную сторону, в общежитие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько' ('Ленька'). — '— Нарисовал бы вот такой вечер? — спросила Нина. — Видишь, красиво как. — Да, — тихо сказал художник. Помолчал и еще раз сказал: — Да. Хорошо было, правда' ('Кукушкины слезки').
Шукшинский рассказ вырастает из этого 'просто рассказа', когда автор резко ломает наработанные схемы. Его новая манера возникает на путях художественного минимализма.
Исчезает прямая характеристика персонажа. Проговорок вроде: 'Напишу рассказ про Серегу и про Лену, про двух хороших людей, про их любовь хорошую' ('Воскресная тоска') — автор 'Характеров' уже не допускает.
До минимума сокращаются и втягиваются в психологическую характеристику пейзажные и вообще описательные фрагменты. 'На скамейке у ворот сидел старик. Он такой же усталый, тусклый, как этот теплый день к вечеру. А было и у него раннее солнышко, и он шагал по земле и легко чувствовал ее под ногами. А теперь — вечер спокойный, с дымками по селу' ('В профиль и анфас'). — 'Отсыревший к вечеру, прохладный воздух хорошо свежил горячее лицо. Спирька шел, курил. Захотелось вдруг, чтоб ливанул дождь — обильный, чтоб резалось небо огненными зазубринами, гремело сверху... И тогда бы — заорать, что ли' ('Сураз').
Само действие перестает быть загадкой, сжимается до краткой схемы-пересказа и выносится в начало, в экспозицию, как в старой новелле. 'Дня за три до Нового года, глухой морозной ночью, в селе Николаевке, качнув стылую тишину, гулко ахнули два выстрела. Раз за разом... Из крупнокалиберного ружья. И кто-то крикнул: — Даешь сердце!.. Утром выяснилось: стрелял ветфельдшер Александр Иванович Козулин' ('Даешь сердце!'). — 'Сашку Ермолаева обидели' ('Обида'). — 'Веня Зяблицкий, маленький человек, нервный, стремительный, крупно поскандалил дома с женой и тещей' ('Мой зять украл машину дров').
Концовка тоже становится краткой, суммарной, лишенной лирической меланхолии и ритмической напевности, создавая впечатление резкого обрыва, недоговоренности. 'Свояк опять засмеялся. И пошел к столу. Он снова наладился на тот тон, с каким приехал вчера' ('Свояк Сергей Сергеевич'). — 'Андрей посидел еще, покивал грустно головой. И пошел в горницу спать' ('Микроскоп'). — 'И он тоже пошел. В
