кран, чтобы приложить холодное полотенце к ушибленному месту, так что хожу с огромной шишкой над правым глазом. В довершение всех бед я прищемила пылесосом мизинец правой ноги. Было больно, пошла кровь, но я, занятая другими своими бедами, не обратила на это особого внимания. И напрасно: мизинец воспалился, и теперь он обклеен всевозможными пластырями, из-за чего я не могу носить свои новые великолепные туфли.
Из-за Дюсселя мы в очередной раз подверглись опасности. Мип захватила по его просьбе запрещенную книгу — памфлет на Муссолини. По дороге на нее наехал эсэсовский мотоцикл. Мип вышла из себя и закричала: 'Скоты!'. А если бы ее задержали… И подумать страшно.
Анна.
Кто-то приносит газеты, другой — ножи (для себя, конечно, самый лучший), третий — картошку, четвертый — воду.
Господин Дюссель приступает к делу: скребет не всегда идеально, но не прерываясь. Одновременно поглядывает по сторонам, наблюдая, работают ли другие так же тщательно, как он. А вот и нет!
Дюссель (с ужасным голландским произношением): 'Анна, посмотри, я беру ножик и веду им сверху вниз… Нет, нет, не так… а так!'.
'Господин Дюссель, я чищу, как мне удобно'.
'Но это нерационально! Почему бы тебе не поучиться у меня? Хотя я, собственно, не вмешиваюсь, дело твое'.
Мы продолжаем чистить, и я украдкой поглядываю на своего соседа. Он то и дело покачивает головой, вероятно, продолжает мысленно читать мне мораль.
Но молчит.
Чистим. Теперь я смотрю на папу, сидящего в другом конце комнаты. Для него чистка картошки — вовсе не скучная обязанность, а настоящее искусство. Когда папа читает, то на его лбу образуется характерная морщинка. А если он чистит картошку, бобы или другие овощи, то и этими делами поглощен полностью. Даже лицо у него становится по-настоящему картофельным, а очищенная им картошка выглядит замечательно. Да иначе и нельзя, если работаешь с таким лицом.
Я тружусь дальше: достаточно взглянуть на папу, и настроение уже поднимается. Госпожа ван Даан все пытается привлечь внимание Дюсселя.
Стреляет глазками, но доктору хоть бы что. Подмигивает, а Дюссель продолжает работу, не глядя на нее. Тогда она смеется, но тот по-прежнему невозмутим.
Мадам осталась ни с чем, тогда она меняет тактику. Царит недолгая тишина, потом раздается крик: 'Путти, одень же фартук. Иначе завтра опять не удастся вывести пятна с твоего костюма!'
— Я ничего не испачкаю.
Снова тишина.
— Путти, почему бы тебе не присесть?
— Мне гораздо удобнее работать стоя!
Пауза.
— Ой, Путти, смотри — ты брызгаешь!
— Мамочка, я внимательно слежу за тем, что делаю.
Мадам ищет другую тему.
— Скажи, Путти, почему англичане сейчас не бомбят?
— Потому что плохая погода, Керли.
— Но вчера небо было ясным, а налетов тоже не было.
— Давай не будем об этом говорить.
— Почему? Говорить и высказывать свое мнение можно…
— Нет!
— Но почему нет?
— Замолчи, пожалуйста, мамулечка!
— А господин Франк всегда отвечает своей жене.
Ван Даан явно борется собой. Кажется, супруга затронула его больное место. А та продолжает ныть: 'Наверно, высадки союзников нам не дождаться!'.
Господин бледнеет. Госпожа замечает это, становится красной, однако продолжает: 'Англичане ничего не добьются!' Тут чаша терпения переполняется:
'Да прекрати же, черт побери!'.
Мама не может сдержать смеха, я стараюсь смотреть серьезно.
И такое повторяется почти ежедневно, если только супруги накануне серьезно не поссорились — тогда они упорно молчат.
Я должна принести еще картошки. Поднимаюсь на чердак, где Петер ищет блох у кота. Но мой приход отвлекает его, кот это замечает, вырывается и убегает через открытое окно. Петер чертыхается, а я смеюсь и ухожу.
Пол шестого:
Беп приходит сообщить, что работники покинули контору. Мы вместе поднимаемся наверх и угощаем ее чем-то вкусненьким. Не успеет Беп сесть, как госпожа ван Даан начинает приставать к ней с всевозможными просьбами: 'Ах Беп, а еще мне хотелось бы…'. Беп подмигивает мне, мадам не оставляет ни одного из наших гостей без просьб. Не удивительно, что они не очень охотно к нам заходят!
Без четверти шесть:
Беп уходит. Я спускаюсь на два этажа ниже, заглядываю на кухню, потом в директорский кабинет, открываю дверь погреба, чтобы впустить Муши поохотиться на мышей. Обойдя все помещения, устраиваюсь в кабинете Куглера.
Ван Даан просматривает все папки и ящики в поисках последней почты. Петер берет ключ от склада и уносит Моффи, Пим поднимает наверх пишущие машинки.
Марго ищет спокойное место для своей административной работы. Госпожа ван Даан ставит чайник, мама спускается вниз с кастрюлей картошки, в общем, все при деле.
Но вот Петер возвращается со склада. Наши помощники забыли оставить для нас хлеб! Приходится Петеру самому достать его из несгораемого шкафа конторы, который стоит в зале конторы. Чтобы его не заметили с улицы, он ползет, хватает хлеб и уже хочет уйти, но тут Муши прыгает через него и забирается под письменный стол. Петер ищет кота, и обнаружив, снова ползет и хватает за хвост. Муши шипит, Петер вздыхает, а что в результате? Кот усаживается перед окном, очень довольный, что ему так ловко удалось улизнуть. Петер использует последнее спасительное средство: заманивает Муши кусочком хлеба. Тот поддается соблазну, следует к двери, которую, наконец, удается захлопнуть.
Я наблюдаю за всем этим через щелку. Господин ван Даан выходит из себя и хлопает дверью: явно злится на забывчивость Куглера.
Снова шаги: входит Дюссель с видом хозяина, усаживается у окна, вынюхивает там что-то и начинает неудержимо чихать и кашлять: перец! Он направляется в главную контору, но его предупреждают, что шторы открыты: значит, нет доступа к почтовой бумаге. Дюссель удаляется с недовольным лицом.
Я и Марго обмениваемся взглядами. 'Завтра письмо обожаемой супруге будет страничкой меньше', — шепчет она. Я киваю.
Слоновый топот на лестнице. Это Дюссель, который не может найти местечка, где бы утешиться.
Мы продолжаем свои занятия. Тук-тук-тук. Стучат три раза: зовут ужинать!
Понедельник, 23 августа 1943 г.
Пол девятого:
Марго и мама нервничают. 'Шшш, папа тише. Пим! Отто! Пол девятого. Да сядь же наконец, и не включай кран! И не топай так!'. Все эти предупреждения относятся к папе, который еще в ванной. Необходимо соблюдать полную тишину: не включать воду, не пользоваться туалетом, не ходить. Сотрудники конторы еще не пришли, но есть рабочие на складе, а слышимость там сейчас очень высокая.
В двадцать минут девятого приоткрывается дверь, и раздаются три стука — это значит, что Анне принесли кашу. Я беру блюдечко, похожее на собачью миску. Потом в бешеном темпе причесываюсь, убираю кровать и выношу ночной горшок. Тихо! Бой часов! Госпожа ван Даан сменяет туфли на тапочки, господин Чарли Чаплин тоже в тапках, все сидят смирно. Идеальная семейная картинка. Я читаю или что-то учу, как Марго и мама с папой. Папа со своим любимым Диккенсом и словарем сидит на краю полуразвалившейся кровати, матрас которой заменяют две перины ('Мне так очень удобно!'). Углубившись в чтение, он не смотрит по сторонам, иногда посмеивается, пытается поделиться впечатлениями с мамой, на что получает ответ: 'У меня нет времени!' Папа явно разочарован, читает дальше, и когда ему что-то очень нравится, пытается снова: 'Это ты обязательно должна прочесть, мамочка!'. Мама сидит на раскладушке — читает, учит, шьет или вяжет — в зависимости от своего расписания. Вдруг ей что-то приходит в голову, и она тут же об этом сообщает: 'Анна, имей в виду, что…' 'Марго, запиши, пожалуйста…'.
Снова воцаряется тишина. Но вот Марго захлопывает книгу. Папа строит смешную рожицу, однако его «читательская» морщинка тут же возвращается, и он снова углубляется в книгу. Мама начинает болтать с Марго, я прислушиваюсь из любопытства. Пим тоже присоединяется к беседе… Девять часов! Завтрак!
Пятница, 10 сентября 1943 г.
Дорогая Китти!
Каждый раз, когда я тебе пишу, у нас что-то случается. Скорее неприятное, чем приятное. Но сейчас хорошие новости!
В среду в семь вечера мы включили радио и услышали следующее: 'Передаем самое радостное сообщение со времени начала войны: Италия безоговорочно капитулировала!'. Это было английское радио, а в четверть девятого заговорило голландское: 'Дорогие слушатели, час с четвертью назад,