нее! Можно подумать, я ее в самом деле серьезно обидела. Ну, от мамы я другого и не ожидала, она и Марго всегда защищают другу друга. Я уже настолько привыкла к маминым выговорам и раздражительности Марго, что просто не обращаю на них внимания. И конечно, люблю их, просто потому, что они мои мама и сестра, а их человеческие качества — это другой вопрос. Но с папой иначе. Если он уделяет внимание Марго, хвалит ее или ласкает, то все переворачивается во мне, потому что папу я обожаю, он мой пример, и никого на свете я не люблю, как его. Разумеется, он не умышленно делает мне больно: ведь Марго у нас самая умная, добрая и красивая. Но я хочу, что бы и меня воспринимали серьезно. Я всегда была этаким семейным клоуном, который постоянно проказничает, а отдуваться должен вдвое: взбучками от других и собственным отчаянием. Но сейчас мне все это надоело: и отношение ко мне, и так называемые серьезные разговоры. Я жду от папы того, что он не может мне дать. Нет, я не ревную к Марго и никогда не завидовала ее уму и красоте. Но мне хотелось бы, чтобы папа любил меня не только, как своего ребенка, но и как человека — Анну.
Я так цепляюсь за папу, потому что взаимопонимания с мамой у меня нет совсем, и на папу единственная надежда. Но он не понимает, что мне надо поговорить обо всем этом, выговориться наконец. О маминых ошибках он вообще не хочет слышать.
А я так устала от ссор. Не знаю, как сдерживать себя, ведь не могу же я прямо сказать маме, что не в состоянии выносить ее нетактичность, резкость и сарказм. Мы просто слишком разные. Я не сужу о ее характере, это не мое право. Я думаю о ней только, как о матери — той, которая меня родила, но не стала для меня настоящей мамой. Ведь я отлично знаю и чувствую, какой должна быть женщина и мать. Нет, обойдусь как-нибудь без их помощи! Постараюсь не обращать внимания на ее недостатки и видеть в ней только хорошее, а то, чего нет, буду искать в самой себе. Но из этого ничего не получается, а самое ужасное то, что ни мама, ни папа не понимают, как мне не достает их тепла и понимания, и как я обижена на них. Могут ли вообще родители понять детей?
Иногда мне кажется, что Бог испытывает меня, и будет испытывать в будущем. Я должна сама воспитать себя, без идеалов, и стану тогда очень сильной. Кто, как ни я, перечитает эти письма? И кто, как ни я сама, будет меня утешать? А я часто чувствую себя слабой и нуждаюсь в утешении, хотя знаю, что могу достигнуть большего и поэтому стараюсь стать лучше.
Со мной обращаются так непоследовательно. То Анна вполне разумна, и с ней разговаривают на равных, а на следующий день она вдруг превращается в маленькую глупую овечку, которая ничего не знает, но воображает, что всему выучилась по книгам. А у меня есть собственные идеалы, мысли и планы, только я пока не могу выразить их в словах.
Ах, на меня наваливается столько мыслей, когда я наконец остаюсь вечером одна или днем в окружении всех этих людей, которые меня совершенно не понимают. Поэтому я так часто возвращаюсь к дневнику, ведь у Китти терпения достаточно. Обещаю ей, что несмотря на все сохраню выдержку, проглочу слезы и добьюсь своего. Но очень хочется, чтобы кто-то меня поддержал — тот, кто меня любит.
Не суди обо мне плохо и пойми, что у меня просто нет больше сил!
Анна.
Среда, 3 ноября 1943 г.
Дорогая Китти!
Чтобы чем-то нас занять, и для нашего общего развития, папа заказал проспект заочного института. Марго прочитала эту толстую книжицу не меньше трех раз и не нашла для себя ничего подходящего. Тогда папа взялся за дело и выбрал для нас курсы основ латинского. Мы тут же заказали учебный материал, хотя стоит это немало. Марго энергично принялась за работу, и я тоже, хотя мне латинский дается с трудом. И еще папа попросил Кляймана приобрести детскую библию, чтобы я хоть немного ознакомилась с Новым заветом. 'Это подарок Анне на праздник Хануки?', — спросила его Марго. 'Ээ, нет, думаю, что ко дню святого Николаса'. Действительно, Иисус и Ханука не очень сочетаются.
Поскольку пылесос сломался, мне приходится ежедневно чистить ковер старой щеткой. Окно при этом закрыто, свет и камин включены. По-моему, бесполезная и даже вредная работа, и жалобы, в самом деле, последовали незамедлительно: от поднимающейся в воздух пыли у мамы разболелась голова, новый латинский словарь Марго весь запылен, а папа еще ворчит, что пол все такой же грязный. Вот и жди от людей благодарности!
У нас по воскресеньям теперь новый порядок: камин будем зажигать не в пол шестого утра, а как обычно — в пол восьмого. На мой взгляд, это не безопасно. Что подумают соседи, увидев в выходной день дым из трубы? То же самое с занавесками. С тех пор как мы здесь поселились, они всегда плотно закрыты. Но время от времени кто-то из господ или дам не удерживается, чтобы не посмотреть в окно через щелочку. На виновного все накидываются, а тот оправдывается, что его никто не можешь заметить. Но так ли это на самом деле? Сейчас ссоры у нас как будто поутихли, вот только Дюссель разругался с ван Дааном. Если Дюссель упоминает госпожу ван Даан, то называет ее не иначе, как 'глупая корова' или 'старая телка', а то величает нашу ученую мадам 'юной девицей' или 'невезучей старой девой'. Сковородка обвиняет чайник в том, что тот закоптился!
Анна.
Понедельник, 8 ноября 1943 г.
Дорогая Китти!
Если ты перечитаешь все мои письма, то они написаны при самых разных настроениях. Мне самой не нравится, что от настроения все так зависит. Не только у меня, а у всех нас. Если я под впечатлением от какой-то книги, то должна не показывать свои чувства и эмоции другим, иначе они подумают, что я совсем тронулась. Ты, наверно, заметила, что сейчас у меня расположение весьма скверное. Почему, толком не могу объяснить, не думаю, что из-за трусости, которая очень мешает мне в жизни. Сегодня вечером, когда Беп еще была у нас, раздался долгий и громкий звонок в дверь. Я побледнела, у меня сразу заболел живот — и все от страха.
Вечером в постели я представляю себя одну в тюрьме, без мамы и папы.
Или мне мерещатся кошмары: пожар в нашем Убежище, или что за нами приходят ночью, и я в ужасе забиваюсь под кровать. Я вижу все так ясно и четко, как будто это происходит в реальности. И я осознаю, что такое и в самом деле может случиться.
Мип часто повторяет, что завидует нашей спокойной жизни. Может, в чем-то она и права, но только если забыть о наших страхах.
Не могу представить себе, что когда-то мы снова будем жить в обычном мире. Хоть я и сама часто произношу 'после войны', эти слова кажутся мне воздушным замком, который навсегда останется мечтой.
Мы, восемь жителей Убежища, как бы живем на кусочке голубого неба, а вокруг черные тяжелые облака. Сейчас мы в безопасности, но облака все наступают, и граница, отделяющая нас от смерти, приближается. Мы в ужасе мечемся и тесним друг друга в поисках выхода. Внизу люди воюют и сражаются, наверху спокойно и безмятежно, но темная масса не пускает нас ни наверх, ни вниз, она надвигается непроницаемым потоком, который хочет, но пока не может нас уничтожить. И мне остается только кричать: 'О кольцо, кольцо, расступись и выпусти нас!'
Анна.
Четверг, 11 ноября 1943 г.
Дорогая Китти!
Для этой главы я придумала хорошее название.
ОДА МОЕЙ АВТОРУЧКЕ.
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ.
Я всегда очень дорожила своей ручкой, прежде всего, из-за толстого пера. Только такими перьями я могу писать аккуратно. Эта ручка прожила долгую и интересную жизнь, о которой я тебе сейчас расскажу.
Когда мне было девять лет, ручка в коробочке, да еще тщательно упакованная в вату, прибыла из Ахена, города, где жила моя бабушка. Конечно, это был бабушкин подарок. На коробке стояла надпись 'бесценный экземпляр'.
Шел февраль, было холодно и ветрено, а я лежала в постели с гриппом. Тем не менее, свою драгоценную ручку в красном кожаном пенале я выставила на обозрение всем подругам. Я, Анна Франк, ужасно гордилась своим подарком!
Через год мне позволили взять ручку с собой в школу, и учительница разрешила писать ею на уроках. Но когда мне исполнилось одиннадцать, пришлось убрать мое сокровище в ящик: учительница шестого класса позволяла писать только школьными ручками, которые надо макать в чернильницу. Когда я в двенадцать лет поступила в еврейский лицей, то снова смогла пользовать авторучкой, она теперь вместе с карандашами хранилась в новом пенале, который закрывался на молнию! А потом ручка переехала в Убежище, где провела со мной четырнадцатый год моей жизни и вот…
В пятницу в пять часов я собралась писать у себя в комнате, но меня прогнали папа и Марго, которым приспичило заниматься латинским! Ручка осталась лежать на столе, а ее владелица занялась в уголке стола чисткой бобов, точнее, снятием с них плесени. Без четверти шесть я подмела пол и, завернув мусор и испорченные бобы в старую газету, бросила сверток в камин.
Тот взметнулся ярким пламенем, что привело меня в восторг, поскольку последнее время наш камин еле дышал.
Ученики латинского, наконец, освободили стол, и я уселась за ним, чтобы заняться своим письменным заданием. Но ручка бесследно исчезла. Мама, папа, Марго и даже Дюссель — все искали, но бесполезно. 'Наверно, ты бросила ее в камин вместе с бобами', — предположила Марго. 'О нет, не может быть!' — воскликнула я. Но когда к вечеру ручка так и не объявилась, мы решили, что она, в самом деле, сгорела. Поэтому и пламя было таким ярким! На следующий день грустное предположение подтвердилось: очищая камин от золы, папа нашел наконечник моей бесценной ручки. От нее самой не осталось и следа.
'Очевидно, расплавилась', — сказал папа.
Только одно меня утешает: моя ручка кремирована, что я когда-то желаю и себе!
Анна.
Среда, 17 ноября 1943 г.
Дорогая Китти!
У нас события не радостные. У Беп дифтерия, поэтому она шесть недель на карантине. Нам ее очень не хватает, к тому же ее болезнь осложнила доставку для нас еды и других покупок.
Кляйман еще не поправился и уже три недели питается только молоком и жидкой кашей. Все дела навалились на бедного Куглера.
Марго послала по почте задания по латинскому и теперь их вернули — с исправленными ошибками и замечаниями. Марго пишет под именем Беп.
