Учитель очень любезен и обладает чувством юмора. Представляю, как он доволен такой умной и прилежной ученицей!
С Дюсселем что-то случилось, и никто не понимает, в чем дело. Он вдруг совсем перестал разговаривать с ван Даанами. Мама с самого начала предупредила его, что с госпожой из-за этого могут возникнуть немалые неприятности. Но Дюссель возразил, что ван Дааны первыми объявили молчание, и он со своей стороны не намерен его нарушить. А знаешь, вчера 16 ноября была годовщина его прихода в Убежище. По этому поводу он подарил маме цветы.
А госпожа ван Даан, уже давно прозрачно намекающая, что Дюссель в этот день должен выставить угощение, не получила ничего. Вместо того, чтобы поблагодарить и ее за наш общий бескорыстный поступок, он вовсе перестал с ней разговаривать. Утром шестнадцатого я спросила доктора: что он ждет — поздравлений или соболезнований. Тот ответил, что примет и то, и другое.
Мама, так истово взявшая на себя роль миротворца, не достигла ничего: положение все то же.
Не преувеличивая, скажу, что Дюссель просто не в своем уме. Как часто мы тайком посмеиваемся над его феноменальной забывчивостью и полным отсутствием собственного мнения. Или когда он, например, совершенно искаженно пересказывает только что услышанные сообщения: все переворачивает с ног на голову! А как он в ответ на наши упреки дает красноречивые, но пустые обещания!
'Он был велик своим умом,
Но мелок был делами'
Анна.
Суббота, 27 ноября 1943 г.
Дорогая Китти!
Вчера вечером, перед тем, как заснуть, я вдруг увидела Ханнели. Она стояла передо мной в лохмотьях, бледная и исхудавшая. Ее глаза были огромные, и смотрели на меня с грустью и упреком, как будто спрашивая:
'Анна, почему ты меня покинула? Помоги, пожалуйста, помоги мне выбраться из этого ада!'.
Но я не в состоянии помочь ей, лишь вижу, как другие люди страдают и гибнут, а сама сижу, сложа руки, и молю Бога, чтобы он вернул ее нам. Я видела именно Ханнели и никого другого, и мне ясно, почему. Я слишком строго судила ее, была еще ребенком и поэтому не понимала ее трудностей. У нее была хорошая подруга, и ей казалось, что я хотела ее отнять. Представляю, как Ханнели из-за этого переживала, ведь я и сама хорошо знаю, что это такое!
Были мгновения, когда я задумывалась о ней, но из-за эгоизма, быстро возвращалась к собственным забавам и проблемам.
Как плохо я обращалась с ней тогда! И теперь она смотрела на меня молящими глазами, такая бледная, беззащитная. Если бы я могла ей помочь!
Господи, ведь у меня здесь есть все, что можно желать, а ее так покарала судьба. Она была не менее набожной, чем я, и всем желала только хорошего.
Почему же я живу, а ее, может быть, уже нет? Почему наши судьбы такие разные, и мы так далеко друг от друга?
Честно говоря, я долгие месяцы, почти год, не думала о ней. Не так, чтобы совсем, но никогда не представляла ее, как сейчас — в такой страшной беде.
Ах, Ханнели, я так надеюсь, что если ты переживешь войну и вернешься к нам, то я смогу сделать для тебя что-то хорошее, и ты тогда простишь мою прежнюю несправедливость. Но ведь ей нужна моя помощь именно сейчас!
Вспоминает ли она меня, чувствует ли что-то?
Господи, поддержи ее, не позволь ей, по крайней мере, остаться в одиночестве. О, если бы она знала, с какой любовью и состраданием я думаю о ней, то это, возможно, придало бы ей силы.
Я пытаюсь отогнать страшные мысли, но ее большие глаза так и стоят передо мной. Верит ли она в Бога искренне или потому, что так надо? Мне никогда в голову не приходило спросить ее об этом.
Ханнели, Ханнели, ах, если бы я могла освободить тебя из плена и поделиться с тобой всем, что у меня есть! Но слишком поздно, я не могу ничем помочь тебе и не могу исправить свои ошибки. Но я никогда не забуду тебя и всегда буду за тебя молиться!
Анна.
Понедельник, 6 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
По мере приближения дня святого Николаса, я все чаще вспоминаю нашу замечательную корзину с подарками прошлого года, и так не обидно пропустить праздник в этот раз. Я долго думала, пока мне в голову не пришла забавная идея. Я посоветовалась с Пимом, и мы неделю назад взялись за работу: для каждого нужно было написать стихотворение.
Вечером в воскресенье в четверть девятого мы поднялись наверх с большой бельевой корзиной, украшенной фигурками, бантиками и розово-голубой подарочной бумагой. Корзину мы покрыли коричневой упаковочной бумагой, к которой прикрепили письмо. Я взяла его и прочитала всем собравшимся наверху, явно удивленным внушительными размерами нашего сюрприза:
Раздался дружный смех, и каждый вытащил из коробки свой туфель или ботинок, в котором лежало письмецо со стишком.
Анна.
Среда, 22 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
Из-за тяжелого гриппа я не могла написать тебе раньше. Болеть здесь ужасно: если нападает кашель, но надо забиться глубоко под одеяло и стараться кашлять как можно тише. Но от этого в горле першит только больше, и тогда тебя пичкают молоком с медом, сахаром или чем-то там еще. Если вспомнить все способы, которыми меня лечили, то голова пойдет кругом: компрессы, влажные и сухие укутывания, теплое питье, полоскания, смазывания, лимонный сок, обязательный постельный режим, и к тому же измерение температуры каждые два часа. Разве так можно вылечиться? А самое ужасное, что Дюссель решил поиграть в доктора и теперь то и дело прикладывает свою напомаженную голову к моей голой груди, чтобы послушать сердце. От его волос щекотно, а главное я стыжусь ужасно, хотя тридцать лет назад он получил официальное звание врача. С какой стати этот субъект ложится на мое сердце?
Ведь он не мой возлюбленный! Тем более, если у меня и что-то не так, он все равно это не услышит: его уши необходимо прочистить, а то он еще и оглохнет.
Но достаточно о болезнях. Теперь я в полном здравии, выросла на сантиметр, поправилась на килограмм и, хоть бледная, но снова жадная до учебы. В доме относительно тихо, никто не ссорится. Такого спокойствия не было уже полгода, и думаю, что долго оно не продлится.
Беп по-прежнему на карантине, но скоро снова придет к нам.
На Рождество мы получим дополнительные талоны на подсолнечное масло, сладости и джем. На Хануку господин Дюссель подарил госпоже ван Даан и маме прекрасный торт, который Мип спекла по его просьбе. Мало у Мип других дел! Я и Марго получили в подарок брошки, искусно сделанные из монет и тщательно отшлифованные. Не передать словами, какая это прекрасная работа!
А я тоже припасла что-то к Рождеству для Мип и Беп. В течении месяца ела кашу без сахара, и теперь из всех сэкономленных кусочков Кляйман сделал на дощечке орнамент.
В доме уныло, камин смердит, из-за грубой пищи все жалуются на желудок, и подозрительные звуки со всех сторон дают о себе знать.
На фронте затишье, настроение препротивное.
Анна.
Пятница, 24 декабря 1943 г.
Дорогая Китти!
Мы здесь так зависим от нашего настроения — кажется, что я только об этом и пишу. У меня оно в последнее время меняются особенно часто. Известное высказывание 'от ликующей радости к глубокому унынию' подходит здесь, как нигде. Первое из этих чувств я испытываю, когда сравниваю нашу судьбу с другими еврейскими детьми. А в уныние впадаю, когда, например, госпожа Кляйман приходит к нам и рассказывает о хоккейном клубе своей Йоппи, о прогулках на каноэ, спектаклях и чайных сборищах с друзьями. Не думай, что я завидую Йоппи, но так хочется настоящего веселья, чтобы смеяться до боли в животе! Особенно сейчас, когда в Рождество и Новый год мы сидим взаперти.
Пусть неблагодарно с моей стороны писать такое, но должна же я иногда излить свое сердце, а бумага, в конце концов, все стерпит.
Если кто-то заходит к нам с улицы, приносит с собой холод и мороз, мне хочется закрыться с головой одеялом, чтобы не думать: когда же, наконец, мы сможем вдохнуть свежий воздух? И эти мысли приходят снова и снова, как я не стараюсь отгонять их и быть сильной.
Поверь мне, когда полтора года сидишь в четырех стенах, то иногда терпению приходит конец! Ничего не могу поделать с этими чувствами, хотя знаю, что мы должны быть благодарны судьбе. Я мечтаю поездить на велосипеде, танцевать, петь, смотреть на мир, почувствовать себя юной и свободной, но не
