Хоть и облачил он их, по этому случаю, в самые толстые одежды, но всё равно, болт, выпущенный в упор, даже без наконечника, штука о-очень неприятная. Хотя, догадаться, откуда взялись эти учебные болты с мягкими наконечниками из воска и толстой кожи, было не трудно. Судя по его красным глазам, ему тоже выдалась нелёгкая ночка. Переделать за одну ночь половину болтов с боевых, на учебные, задача поистине титаническая. Но зато, теперь, если кого случайно и задевал болт, то смертельных случаев — не было.
— Нет, он не варвар, — вечером этого дня, тихо и обессилено сказал Сидор, лёжа пластом на своей койке. — Он хуже.
— Пессимист, — так же тихо и обречённо ответил ему Димон. — Вот увидишь, завтра будет ещё хуже.
И точно, завтра было ещё хуже. И так день за днём, неделя, за неделей. Весь месяц пока они медленно, не спеша, спускались вниз по реке, пересекая бескрайние просторы Северного Герцогства и Пустынных Земель.
Единственно, что их утешало, так это то, что корабельная команда, поначалу нередко отпускавшая едкие насмешки по поводу меткости и расторопности учеников, под конец месяца, уже старалась на глаза компании не попадаться и замечаний больше не выдавала. Теперь за любое замечание в свой адрес, не зависимо от того, хорошее говорили, или плохое, компания стрелков наказывала болтуна мгновенно и жестоко.
Если ещё Сидор с Димоном ограничивались членовредительством, выбрав себе для наказания правую и левую ноги, соответственно, то Маня, на этом не остановилась. Она била в лоб.
Прямо в середину лба. И очень огорчалась, когда промахивалась хоть на миллиметр. Ещё большее раздражение у неё вызывал Корней, который за каждый её подобный промах, или недостаточную, по его мнению, меткость, даже на миллиметр, наказывал её дополнительными занятиями, доводя Маню до совершенного бешенства своими, по её мнению, придирками.
Единственное, что спасало экипаж от смертоубийства, так это толстые кожаные наконечники на концах учебных болтов, выполненные старательно Корнеем, взявшимся спасти экипаж. Да ещё специально ослабленная одна из двух дуг на их арбалетах, не позволявшая стрелку зашибить мишень насмерть.
У них с экипажем даже возникла своеобразная игра. В которой каждое утро, экипаж разыгрывал лот, по которому кто-либо из их числа, включая и капитана, на чём особенно настоял Сидор, придумывал какое-нибудь оскорбление для кого-либо из троих стрелков. А они, в свою очередь, должны были угадать, кого оскорбили, и отомстить, попав учебным болтом с кожаным наконечником в отведённое для этого место на теле оскорбителя.
Трудность для стрелков была именно в том, чтобы угадать, кто оскорбил, кого оскорбили и в том, чтобы попасть в движущуюся мишень, совершенно не желающую подставлять свою шкуру даже под учебные болты. Понятное дело, что никто им не говорил, кто на этот раз их оскорбляет. Это надо было догадаться. И кого оскорбляют, тоже надо было угадать правильно. Иначе для них следовало наказание в виде потери одной медяшки и дополнительных занятий, плюс к обычной нагрузке, так же имеющее свою степень наказаний, в случае промаха или не укладывания в нормативы.
— Ну и почему это я должен был стрелять? — раздражённо накинулся Сидор на ухмыляющегося Димона, отсчитывая очередные медяшки в руку ухмыляющегося матроса. — Мы там оба стояли.
— Если бы я выстрелил, — ухмыльнулся Димон, — то поражение засчитали бы мне. А так как ты 'не' выстрелил, то поражение засчитали тебе.
— Вспомни ка, что послужило причиной оскорбления? — снова ухмыльнулся он.
— Да не было там никакой причины, — раздражённо откликнулся Сидор. — Ну подумаешь, попал не в десятку, а в девятку.
— А зачёт только по десяткам, — усмехнулся снова Димон. — Ты давай, давай, медяшки отваливай.
— О! — радостно подскочил он на кровати, на которой допреж сидел. — Песню придумал, — и хрипло запел, на манер старинной кабацкой песенки:
— А ты давай, давай, давай, монеточки подкидывай.
— А ты давай, давай, давай, медяшечки отсчитывай…
Дошло до того, что под конец месяца, уже вся команда, обозлённая стрельбой по ним, уже изгалялась над стрелками так, что иной раз, даже Сидор с Димоном, привычные к матерщине, только рот открывали и не знали, что и ответить.
Но и обозлённые стрелки, понёсшие к тому времени чудо-о-овищные потери в своих капиталах, потребовали от матросов изменения правил и ношения боевых шлемов рыцарей, каким-то чудом оказавшихся в трюме лодьи. Их вёз куда-то капитан, так и не сказавший, для какой надобности у него оказался, чуть ли не целый трюм, забитый глухими шлемами со сплошным сетчатым забралом на лице.
Вот эти то шлемы и потребовал Сидор от команды носить, чтобы они могли практиковаться в стрельбе по головам умников, обладающих столь высокохудожественным слогом. И тут они развернулись. Маня била в лоб. Сидор — в правый глаз, Димон — в левый, и все вместе в рот, за особо художественные выражения.
Больше всего, конечно, страдала от матерщины Маша, не привычная к подобной форме речи, но единственно о чём жалела сама Маша, так это о том, что её ненаглядная княжна, не могла видеть её успехи в ратном деле. Но тут уж ничем нельзя было помочь.
Невинная лихорадка, поначалу было привязавшаяся к княжне, подхваченная ею на переправе, разрослась в серьёзнейшее заболевание с высокой температурой, бредом и безпамятством. Доктор неотлучно находился рядом с ней, постоянно меняя компрессы и давая ей какое-то мутное, противно пахнущее питьё. Так прошёл месяц их путешествия.
Да-а, этот круиз разительно отличался от того, что они начали совместно с амазонками на Лонгаре. Тут у них не было не единой свободной минуты. Какие красоты, какие любования природой и окрестностями. Целыми днями они прыгали по палубе лодьи, как резиновые мячики. Сновали по реям, как белки-летяги по веткам деревьев.
Они гоняли экипаж, а экипаж платил им матом. Что за ор стоял утром, днём и вечером на палубе, трудно было даже представить. Но каждый вечер, довольные матросы выстраивались в очередь за получением причитающейся им мзды. Без ругани, конечно, не обходилось. И получение каждой монетки надо было ещё доказать, но что стрелков радовало и ужасно огорчало экипаж, так это то, что количество выплат неуклонно сокращалось. И, наконец, недели через три, прекратилось совсем. Теперь уже экипаж боялся даже вякнуть что-либо, как мгновенно получал немедленную и жестокую порку. Больше никто из стрелков не ошибался, кого оскорбили и за что. И игра потеряла интерес.
Тогда Корней ещё больше усложнил состязание, заставив их ещё и отрабатывать способы уклонения от выпущенной в упор арбалетной стрелы. И опять экипаж включился в соревнование, выгадывая моменты нанесения оскорбления. Только теперь им уже ничего не грозило. Только следовало получать свои медяшки, когда у кого-либо из ребят не получалось уклониться от болта.
Но и это задание они быстро отработали и теперь маялись, выискивая ещё чего-нибудь новенького.
Промаявшись, в установившейся на лодье тишине, целый день, Корней вынужден был констатировать, что этап стрельбы пройден, и ничего нового он придумать не может. А, следовательно, следует перейти к отработке навыков другого вида боя. И переключился на топоры.
И опять начались бешеные тренировки, только уже с топорами. Арбалеты были отставлены в стороны и с утра до вечера по палубе летали самые разные убийственные предметы во все возможные стороны.
Тут уж экипаж забился в угол, и не высовывал даже носа. А на предложение Димона, придумать что- либо подобное их предыдущей игре, ему ответили таким матом, что даже привыкшего и не к такому Корнея, покоробило.
Тем не менее, команда постаралась выжать всё, что только возможно из сложившейся ситуации. И, денек, понаблюдав за их тренировками, да послушав сожаления Корнея, что у них, кроме топоров, да ножей, ничего нету, выискала у себя, где-то в помойном углу ржавый серп со сгнившей от длительного лежания в трюмной, гнилой воде, ручкой и предложила Димону на продажу.
