— Ну и что?..
После того как я искупалась под радугой, мое настроение несколько поднялось, а теперь опять упало. Виной тому было слово «девушка» — оно вновь всколыхнуло во мне то, о чем я стремилась забыть: отсутствие на чердаке Леонида Сергеевича и, значит, его равнодушие ко мне. А я-то себе напридумывала...
Но было в маминой фразе и еще одно ключевое слово, способное повернуть мои мысли в ином направлении. Имя Евдокия. Я сразу вспомнила про свою княгиню, от рождения звавшуюся Евдокией, а потом, в монашестве, Евфросинией. Мне вдруг вновь захотелось вернуться к «Житию», которое я читала накануне, чтобы не думать больше ни о бомжах, ни о Леониде Сергеевиче. А кстати, кто это словно подтолкнул меня под руку, чтобы я загородила собой ковыляющего от водяных брызг бомжа? Вдруг это как раз она — Евдокия-Евфросиния?
Переодевшись и слегка успокоив маму, я рьяно взялась за домашние дела: уборка, постирушка, бульон для Нюты на завтра. Мне хотелось выкроить перед сном хотя бы полчасика свободного времени — на чтение «Жития». Я должна была торопиться, потому что настала уже глухая ночь, а вставать мне как дворнику предстояло чуть свет.
25
— Кара Господня! — звучало в Кремле и за чертой Кремля, в поселениях ближних и дальних. Не текла жизнь спокойной рекой, а все с разливами. По-прежнему гнула Русь в дугу, требовала дани и стравливала русских князей Золотая Орда. По-прежнему жадно глядел на западные русские земли литовский Ольгерд, также сносившийся с татаро-монголами. А тут еще свои, домашние беды. Только что выгорело в страшном пожаре пол-Москвы, погорельцы ютились кто где, и хлеб на рынке был задорого. Но не успели москвичи вздохнуть, провожая беду, как вновь пронеслась страшная весть: с южных пределов Руси движется к Москве моровая язва.
Каждый день с утра на великокняжьем дворе принимали пострадавших от пожара: калек, бездомных, вдов и сирот. Сама княгиня Евдокия выходила к бедному люду. Каждую беду следовало разобрать, чтобы помочь по потребе. А случалось, и мазурики подходили, под покровом общей беды рядясь в пострадавших, не помышляя, что и без того не хватит на всех княжьего подаяния. Не с чего Москве богатою быть, коли дань ордынская что метла: выметет из сусека все до последней сориночки. И то уж после пожара трапеза в княжьих покоях не гуще, чем у простых людей.
— Матушка княгиня, — подошла сзади к Евдокии старая нянька. — Воротись в покой. Дай-от я раздачу докончу...
— Пошто, мамушка? — удивилась княгиня, уже который день принимавшая погорельцев с заднего крыльца светелки.
— Отойди в сторону, слово сказать.
После того как старуха с княгиней пошептались в сторонке, Евдокия вернулась на свое место. Также внимательно всматривалась она в черты подходивших за милостыней, также подробно расспрашивала, кто чем пострадал. И дарила хлебом, деньгами, а сверх того — улыбкой своей, от которой у сирот-бедняков становилось радостней на душе...
Закончив раздачу, пошла княгиня в покой свой с пустой корзиной да, не входя, повелела истопить баню. Только помывшись и сменив на себе все до последней нитки, она ступила в светелку, раскрасневшаяся после мытья и по-прежнему светящаяся ясным своим, улыбчивым ликом.
— Касатушка наша, дозволь хоть завтра вместо тебя пойду! — вновь кинулась к ней старая мамка.
— И завтра сама управлюсь, — все улыбалась княгиня.
— А опосля того снова в баню? Так и будешь каждый день париться да уборы свои менять?
— Так и буду!
— Да ведь толкуют — язва эта не токмо через платье передается, — перестав любоваться княгиней, посерьезнела мамка. — Ведомо, что парит она повсюду, где много людей. А тут и вовсе народ немытый, голодный — посреди таких она в перву голову и гуляет!
— Что ж делать, мамушка. На живот и смерть воля Божия.
— Так-то оно так, да помысли, хорошо ли будет Москве княгиню свою потерять! А деткам сиротами расти? А князю вдовым остаться?
Несколько минут княгиня молчала. Видно было, что тяжело ей дать мамке ответ — вон и нижняя губка закушена, дрожит. Редко впадала Евдокия в такое раздумье, когда не знала, на чем решить. Мамка поспешила еще подлить масла в огонь:
— А ведь коли, упаси Господь, мор во Кремль ворвется, так и по всем покоям пойдет гулять! На него суда нет — хоть князь, хоть холоп, никто пощады не жди. А что с Русью будет,
