начал обходить фронт, осматривая и равнение, и умение держать винтовку, и правильность пригонки снаряжения. Вид его был сердитый. Сделав одно лишь замечание, Куропаткин приказал начать ротное строевое учение. Рота двинулась и на ходу отлично сделала все перестроения, не сбиваясь с ноги. Вдруг Куропаткин остановил роту, приказал офицерам выйти из строя, на взводы стать портупей-юнкерам, а ротой командовать фельдфебелю 1-й роты – тоже юнкеру. Теперь мы еще больше подтянулись, и дальнейшее учение прошло еще лучше.
Рота была остановлена. Подошел Куропаткин и начал нас благодарить, заявив, что он никак не ожидал, что из нас, штатских людей, могут выработаться такие строевики, и, обращаясь к начальнику Александровского училища генералу Лаймингу, заявил: “А вам, генерал, имея бывших кадетов, стыдно так их распускать”. Особо поблагодарил военный министр нашего фельдфебеля, командовавшего ротой. Окрыленные успехом смотра, мы двинулись в лагерь, до которого был час ходьбы. (…)
А в это время, опередив нас, Куропаткин сам поехал в наш лагерь, обошел его и вызвал на полевую гимнастику оставшихся вне расчета юнкеров 4-й роты. “Шкалики” всегда были хорошими гимнастами, а здесь превзошли себя, перепрыгивая, как мячи, через канавы и заборы. И здесь смотр прошел удачно.
К нашему возвращению в лагерь начальство уже уехало, а мы в награду получили трехдневный отпуск. Существовавший и ранее антагонизм между нашим и Александровским училищем возрос еще больше».
Для поступления в училища молодые люди представляли в канцелярию аттестат о полном среднем образовании и подписку о непринадлежности к какой-либо политической партии с обязательством впредь ни в одну не вступать. «Принимали нас по конкурсу аттестатов, – приводит П. А. Нечаев[6] свидетельство юнкера довоенного времени, – и конкурсная отметка была 4 по пятибалльной системе. Со мной поступило 5 с высшим образованием, 42 с золотыми и серебряными медалями, много студентов, а мы, все остальные, с аттестатами зрелости». Одно время в Александровском училище существовал прием на вакантные места через экзамены, но к началу XX века эта практика была полностью прекращена.
В Алексеевском училище на двести мест ежегодно приходилось по 700–800 желающих. При этом лица с высшим образованием поступали сразу на старший курс. Отказ получали юноши, не достигшие семнадцатилетнего возраста, и женатые.
Во время войны многие из ограничений были отменены. Так, образовательный ценз сначала был понижен до шести классов, затем до четырех. Брачные узы также перестали быть препятствием для овладения военными науками. Писатель Борис Зайцев, поступивший в Александровское училище в 1916 году в возрасте 35 лет, вспоминал, как его навещала жена. Во время Февральской революции, когда юнкеров никуда не выпускали, жена приходила к училищу, чтобы увидеть «бюллетень о здоровье» – товарищи Зайцева выставляли в окне лист бумаги, на котором было крупно написано: «Боря здоров».
Очень серьезным испытанием была медицинская комиссия, которая выбраковывала кандидатов при малейших дефектах здоровья. Особенно тщательно проверяли зрение. Поступая в училище, Б. М. Шапошников больше всего волновался перед встречей с врачами: «Беспокоился, окажусь ли годным? В те времена полагалось, чтобы объем груди равнялся половине роста, а так как мой рост достигал 175 сантиметров, то несоответствие объема грудной клетки вызывало у меня опасения. Моего старшего брата Александра три года призывали на военную службу, но так и не призвали, потому что объем грудной клетки не соответствовал его росту. Строгий медицинский осмотр прошел для меня вполне благополучно, и в ведомости, вернее в протоколе комиссии, я увидел отметку “годен”».
ПРИМЕТЫ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ
Московское скаутское движение зародилось в годы Первой мировой войны
Во время врачебного осмотра происходило распределение будущих юнкеров по ротам в зависимости от антропометрических данных. Самые рослые и стройные попадали в первую роту («Его Высочества»[7]), самые красивые – в третью. При ней числилось училищное знамя, и традиционно считалось, что сопровождать святыню на парадах под пристальными взорами высокого начальства должны юнкера самой привлекательной внешности. В остальные роты распределяли по ранжиру.
Юнкер-алексеевец выпуска 1915 года вспоминал: «В числе поступивших со мной было громадное количество “верзил”, и к моему огорчению, я, предназначенный на медицинском осмотре в роту Его Высочества, оказался на левом фланге 3-го взвода 2-й роты. На правофланговых роты Его Высочества не могли подобрать обмундирования и пришлось спешно им шить все по мерке. Между прочим, один из них был брат небезызвестного в те времена футуриста Бурлюка. Каждая рота носила у юнкеров свое прозвище: Его Высочества рота – “крокодилы”, вторая – “извозчики”, третья – “девочки”, четвертая – “шкалики”, пятая – “барабанщики”».
До войны курс в Алексеевском училище состоял из четырех рот; в военное время их стало пять, затем восемь, по 150 юнкеров в каждой.
В автобиографическом романе «Юнкера» А. И. Куприн упоминал «упрощенные титулы» рот, бывшие в ходу среди александровцев. Первую называли «жеребцы Его Величества»[8] . Вторая носила прозвище «звери» или «извозчики»:
«В нее как будто специально поступали юноши крепко и широко сложенные, такие рыжие и с некоторой корявостью. Большинство носило усики, усы и даже усищи. Была молодежь с коротенькими бородами (времена были Александра Третьего).
Отличалась она серьезностью, малой способностью к шутке и какой-то (казалось Александрову) нелюдимостью. Но зато ее юнкера были отличными фронтовиками, на парадах и батальонных учениях держали шаг твердый и тяжелый, от которого сотрясалась земля».
Судя по рассказу Б. К. Зайцева, в 1916 году первая и вторая роты сохранили свои прозвища:
«Пока не пришел офицер, развлекаемся, как умеем. У нас свои задиралы, у них свои.
– И-го-го-го! – гогочет какой-нибудь наш Гущин, румяный и веселый парень. – Го-го! – и делает вид, что поднимается на задние ноги, скачет на одном месте…
– Эй, извозчик, – кричит правофланговый жеребец, – в Большой театр, полтинник! Живо! В Оперу опоздали!
Гущин копытом роет землю».
Третью роту, как и в Алексеевском училище, называли «девочки» или «мазочки». В этом случае источником шуток служили отпускные билеты желтого цвета, по которым юнкера третьей роты ходили в увольнение.
Четвертая – «блохи», а позже, по воспоминаниям П. П. Шостаковского, – «вши». «Кличка несправедливая, – считал А. И. Куприн, – в самом малорослом юнкере было все-таки не меньше двух аршин с четырьмя вершками»[9]. Видимо, «наполеоновский» комплекс заставлял «блох» постоянно бросать вызов более рослым однокашникам: «…четвертая рота Александровского училища с незапамятных времен упорно стремилась перегнать прочие роты во всем, что касалось ловкости, силы, изящества, быстроты, смелости и неутомимости. Ее юнкера всегда бывали первыми в плавании, в верховой езде, в прыганье через препятствия, в беге на большие дистанции, в фехтовании на рапирах и эспадронах, в рискованных упражнениях на кольцах и турниках и в подтягивании всего тела на одной руке».
С 1910 года в Александровское училище набирали по 600 юнкеров, которые были разделены на пять рот. В Первую мировую войну прием увеличили до 1600 человек.
После распределения по ротам свежеиспеченные юнкера проходили через первый обряд приобщения к военной службе. Каждый, кто побывал новобранцем, его хорошо знает: стрижка «под машинку», баня, получение обмундирования, расставание со штатской одеждой.
Дальше начиналась подготовка к принятию присяги. В мирное время этот период длился с 1 сентября по 5 октября, в войну он был сокращен до двух недель. От молодых юнкеров («фараонов», как их называли в Александровском училище; «козерогов» – в Алексеевском) добивались четкого выполнения строевых приемов и требований уставов. Молодых людей учили быстро подниматься утром по сигналу горниста, красиво заправлять свои койки, поддерживать внешний вид «на ять»: обмундирование безукоризненно чистое, сапоги, бляха ремня, пуговицы надраены до блеска.
Пока юнкера младшего курса не овладевали всеми тонкостями поведения на улице и в общественных местах, их не выпускали за пределы училища. О том, как размазне-интеллигенту («шляпе» по училищной
