возобладал. Так поступать нельзя, хотя и понимаешь, что никто не узнает о том, что ты видел. Но дело было в самоконтроле, самодисциплине, которые ты несешь в самом себе.
Немного спустя, когда начало рассветать и мы проезжали Чинандегу, куда подбросили одного подпольщика, Федерико заговорил с шофером. Припоминаю, что в пути мы стали петь. Но не от того, что чувствовали себя подавленными. Ни в коей мере. Наоборот, мы ощущали большой моральный подъем, ибо были уверены в победе нашего дела. Но чего мы не знали, так это того, кто из нас увидит победу. И действительно, некоторым из участников этой поездки было суждено погибнуть.
А когда мы молча ехали в машине, то у каждого возникали, благо в ночи никто не видит твоего лица и не догадывается, о чем ты думаешь, бередящие душу сомнения. Ведь каждый знал, что это не спектакль, где, как бывает в театральных постановках, в конце появляются все актеры (словно их хранили в холодильнике), чтобы раскланяться перед зрителями, — все, включая тех, кто по ходу действия отправился на тот свет. Мы знали, что кому-то не суждено вернуться... И не знали мы, ясное дело, сколько будет длиться этот «спектакль». От всего этого мы и начинали петь... петь с воодушевлением. Мы старались отыскать в песне слова, которые вырвали бы нас из тисков подобных размышлений... Так вот, я увидел, что Федерико заговорил с шофером... И узнал в нем Куки Хавьера Карриона (ныне команданте герильеро), который позднее участвовал в акции 27 декабря... Я сразу же повернулся к нему спиной. Хавьер Куррион был из буржуазной семьи. Он входил в окружение Клаудии, Гуабы и был братом Тито Кастильо (сейчас он министр юстиции). Причем с ними я познакомился на леонской квартире самого Карриона, которую Куки позволял мне и Клаудии использовать для наших свиданий. По тем временам речи этих молодых людей были не очень критическими, хотя кое-кто из них и прогремел выходками против диктатуры. Я старался узнать их все больше и больше, и они, проникаясь идеями борьбы, засыпали меня вопросами. И вместо занятий учебой мы часами беседовали. Это были ребята из буржуазных семей с большими деньгами. Нет, не миллионеры, но при деньгах. Некоторые из них заметно изменились, бросили свои выходки, начали участвовать в деятельности КУУН, сделались серьезнее и, не утрачивая, впрочем, своей веселости, ответственнее что ли. Даже в учебе. Вот почему я было испугался... Да, я совсем забыл сказать... Дело в том, что мне тогда приказали больше с Клаудией у Карриона не встречаться. Ну, я понял, что это место решили отвести среди прочего для проведения совещаний СФНО... Так оно и оказалось. Но получалось, что дело было и в том, что Куки стал шофером, которого Педро Араус Палаисос задействовал для проведения подпольных акций. Вот почему он должен был находиться вне подозрения у властей. Его тогда же отстранили от работы в КУУН. Я решил, что это сам Куки отходит от политических дискуссий, от борьбы и т. д. В общем, увидев его теперь, я очень обрадовался, что Куки с нами.
Рассвело, и примерно к пяти тридцати утра мы подъехали к маленькой асьенде, которая, как я говорил, находилась в окрестностях Матагальпы. Там мы провели целый день и, помню, съели курицу. В ту же ночь за нами заехали, кажется, опять в джипе, только другом. Или в полуторке с кузовом. Мы не знали, куда едем. Знали только, что в горы... Так миновали Матагальпу и выехали на мощеное шоссе. Точно не помню, но похоже на то, что оно вело к Хинотеге. Затем мы съехали с него и двинулись просекой. Это была наиболее опасная часть пути, так как мы вошли в зону, где обычно осуществлялись партизанские операции. Хотя враг действовал не слишком активно, поскольку власти не располагали сведениями о СФНО, однако там было достаточно доносчиков и вражеских патрулей. Мы двигались так: вперед высылалась машина — проверить, нет ли засады. Затем она возвращалась, и только тогда выезжали мы.
Потом мы опять ехали на джипе часа три. И опять ночью... С предыдущего дня мы не спали, и ехали только в ночное время... Дорога была плохой. Подъемы и спуски. Она вилась среди гор. Нам попадались фруктовые деревья, грязь, топи, маленькие фермы со смутно мигающими огоньками печек (электричества там нет). Редко когда нам попадалась встречная машина. Для нас было важно как можно дальше углубиться в этот мир, а там начнется наш пеший путь. Мы ни о чем не спрашивали и не знали, пойдем ли мы прямо в горы или задержимся в каком-либо доме. Не знали, кто нас там ждет и как обстоит дело с оружием... и ходят ли партизаны в военной форме... О, это наше любопытство... Но каждый подавлял его внутри себя. К тому же мы теперь продолжали свой путь, открыто неся оружие. Пусть оно было и ближнего боя, но мы несли его не пряча... Неожиданно машина остановилась. Товарищ Хуанито (Хуан де Дьос Муньос) тонюсенько свистнул, и к нам вышел классического вида крестьянин с Севера. Я немного познакомился с этим типом крестьянина в детстве, когда проводил каникулы у моего дяди Виктора. Уже тогда я знал это лицо крестьянина с Севера, совсем иное, нежели у крестьянина из окрестностей Леона... Оно, не знаю почему, было другим. Небольшое, северного стиля сомбреро, плохие зубы... Вообще-то его было нелегко рассмотреть в темноте, поскольку автомобильные фары были погашены, а лунный полумесяц стоял невысоко. К тому же шел дождь, который поливал нас всю дорогу, отчего разглядеть его было еще труднее. Здесь нам сказали, чтобы все выходили. Мы закатили машину во двор какого-то дома. Навстречу нам поднялись люди. Дети начали плакать. Дело было около 11 часов ночи... Крестьянин, показав на пол, сказал нам: «Вот здесь ложитесь». Мало что можно было разглядеть, и мы включили фонарики. А шуму-то мы наделали... Тогда Хуанито сказал: «Т-ш-ш-ш, не шумите...» И хотя, на наш взгляд, мы вовсе не шумели, он продолжал твердить то же самое... А если в доме крестьянина в этот час шумно или вдруг прозвучит голос чужака, это представляет смертельную опасность, так как означает, что ночью там бывают посторонние, то есть партизаны. Да что угодно это означает! Ведь тогда мы еще не знали, как далеко слышен там любой звук. Не знали, что звук может быть опасен. Причем любой звук: стук, удар металла о металл, скрип пластикового пакета, шуршание материи рюкзака. Словом, любой звук... Ну хорошо, тише так тише. Но фонарики-то мы зажгли и начали приводить свои вещи в порядок. Кто поднимет свой фонарик вверх, кто посветит вбок, и сквозь щели в деревянных стенах дома наружу вырывается... свет. А что подумает крестьянин, увидевший внутри дома соседа 4 или 5 горящих фонариков, если крестьянин вообще с большим трудом в состоянии добыть всего один фонарик? «Но, товарищ, ведь это всего лишь фонарик...» — «Гасите, гасите, товарищ...» И все это говорится только одними губами. «Не держите его так... поверните книзу...» — и он объясняет нам, как следует держать фонарик: брать за стекло и довольствоваться лишь тем светом, который просачивается сквозь пальцы... Ясно, что все это нас очень растревожило... Потом мы услышали шум идущего коровьего стада и заметили, что достаточно встревожен и Хуансито. Может быть, от того, что он знал, кто мы такие, что мы из основных руководителей студенческого движения, из РСФ. Ведь с ним мы уже были знакомы. Он знал, кем был я, другие товарищи... и это несколько довлело над ним. Наконец, Хуансито сказал нам: «Спите, а то завтра мы должны уйти на рассвете». Дом находился у края дороги, ведущей в горы через небольшую долину, где были разбросаны небольшие домишки, и нам следовало уйти на рассвете, поскорее миновать населенную местность и потом свернуть в горы, к ущельям и вершинам гор и т. д. ...И опять мы не спали. Ну как заснуть при таком ужасном напряжении, когда в руках держишь оружие, которое не знаешь куда пристроить. У меня, к примеру, был громадный револьвер, который я сюда вот засовывал и который мне чертовски мешал...
Я был худющим, и проклятый револьвер бил по моим костям. И вот около 4 часов утра началось: «Тихо, товарищи, тихо, просыпайтесь!..» Мы открывали сумки из толстого пластика, производя при этом сильный шум..., а делать это нужно было легонько, а то четыре или пять подобных сумок, открытых разом, создают такой шум, что слышно и на дороге, и в соседнем доме. Мы собрали вещи и... «Прикрывайте фонарики, а батарейки отсоедините, а то они иногда и сами включаются». Один из них так и включился, потому что кто-то случайно задел кнопку, сдвинув ее вперед. Итак, мы все упаковали, надели рюкзаки и вышли наружу... Нас было пятеро. И здесь, как только я вышел из этого дома, началась моя голгофа. Начался новый этап моего физического существования, новый этап в формировании моей личности, ее созревания, в развитии моих убеждений, новый этап во всем. Абсолютно во всем, поскольку с этого момента я пережил целый ряд ощущений — от самых прекрасных до самых низменных, — через которые в подобных условиях проходит каждый человек.
«По пути не делайте шума» — вот первое, что нам сказал крестьянин-проводник, и я увидел, как он нырнул в густой непроходимый лес. Ну, посмотрим, что это за лес, подумал я, поскольку именно я шел сразу за ним. Однако дороги-то не было.
Передо мной был густой и непроходимый лес, а крестьянин не возвращался. Причем мне он не сказал, дескать, подождите, хотя я его вроде как остался поджидать. И идти было некуда, и крестьянина нет... «Так где же товарищ?..» — «Не знаю... ушел туда вот и... еще не появлялся...» Я же видел перед собой только одну глухую стену, огромное препятствие... И сколько ни всматривался, ничего больше не видел. А вдруг он вышел вон там, а я здесь стою... Но я считал, что там нельзя пройти. «Эй, чего задумался, вперед...» Я
