пытался сделать хоть шаг, но ничего не видел. Да и возможно ли вообще идти по этому непроходимому лесу? И все же, хотя и с трудом, я продолжал двигаться, раздвигая ветви там, где уже прошел проводник. Здесь я увидел сухое русло ручейка... А лес кругом и повсюду — и наверху, и внизу, и по бокам... Лес и лес. Ну что же, раз так, сказал я и... тут же заблудился, потому что проводник углубился еще дальше. Я пошел быстрее. Я падал, и рюкзак, который я нес на плечах, бил меня по спине. А поскольку там меня величали Эухенио, то мне кричали: «Эухенио, погоди!» — и этим мы поднимали много шума. Все мы шли, издерганные тем, что я не видел нашего проводника, а, чтоб его... Он где-то затерялся и ушел от меня, поскольку я не мог и подумать, что тут возможно пройти. Ведь я-то представлял себе, что мы будем идти по какой-нибудь тропинке. Я не знал, что такое лес... да пропади он пропадом... Да ты понимаешь, что это такое? Я — нет. И вот один из нас уже упал, запутавшись в чем-то, а другой потерял ботинок. Все вокруг было темным, и мокрым... и обжигающе холодным. Таковы горы... А эти проклятые заросли кустарника размером с дом! Нет, то еще не были громадные деревья, хотя уже пошел густой лес, который на горе был вырублен и теперь прорастал вновь... Высокие, выше домов деревья, обвитые лианами, большие и малые переплетающиеся вьюнки, травы, все-все зеленого цвета... Да, там и сам станешь зеленого цвета. Ты будто бросаешься в зелень, в растущую траву, словно при прыжке в воду, когда разбиваешь поверхность воды, или как при ходьбе, когда рассекаешь воздух...
Понятно, что этот крестьянин умел там ходить, и он все больше удалялся от нас. А мы... мы только и могли сказать, что он, дескать, сукин сын... Мне мешало буквально все. И рюкзак, который я волок за собой... Падал я вместе с ним, и он сваливался с меня. Я его вновь надевал, закидывал за спину, и он натирал мне шею. А когда одно плечо уставало, я перекидывал рюкзак на другое и стремился идти вверх, спрашивая себя, как же здесь прошел этот?.. Да как же я здесь пролезу с рюкзаком, если у меня руки-то заняты? Я даже не помню, нес ли я рюкзак или волочил его. В конце концов он у меня выскальзывал... И тогда — быть того вроде не могло, но я хватал рюкзак вот так вот снизу и пытался подняться, а он опять выскальзывал... Это было не шуточным делом — держа рюкзак, подняться вверх в гору... А этот «козел»... Я даже не слышал, где же он... И тогда мы стали переговариваться между собой. «Брат, я так думаю, что это не здесь...» — «Эухенио, Эухенио, эдак мы заблудимся!» «Я думаю, что здесь он не проходил...» — «Эухенио, а не остался ли он сзади?» — «Нет, брат, я вижу, что он здесь проходил...» — «Да ты откуда знаешь? Или ты уже сживаешься с лесом?..» — «Парень, я это чувствую... глянь-ка, глянь...» — «Ага, похоже, что он здесь проходил...» (там был ясно виден большой след.) Но тут вернулся крестьянин. Он был явно обеспокоен происходящим, но исполнен уважения к человеку из города: «Товарищи, даже там я слышал ваши крики». Ясное дело, что если я его и не видел, то он все слышал. Он слышал и шум и возню... Ведь с самого начала мы, что называется, утратили осторожность, и тут-то крестьянин и вернулся. Дескать, товарищи, вы слишком шумите и вообще поспешите-ка, а то рассвет застанет нас здесь и тогда гвардия обнаружит и уничтожит нас. Это нам-то, да еще и спешить! Ведь мы как потерянные плелись за ним! К этому времени мы уже промокли, и часа два шли, ощущая себя очень и очень не в своей тарелке.
Наши руки были покрыты тонкими кровавыми порезами (Правда, не слишком кровоточившими.) Но были в крови, и колючки чичикасте впивались в нас. А этот хренов крестьянин, думал я, да он же ничего не чувствует. И пытался развести ветки руками. Но тут вдруг напарывался лицом на колючку чичикасте и просто не знал, то ли чуть задержаться, то ли плюнуть на все это. И так вот два часа, что сверху, что снизу — одно и то же. А тут еще на нас нагнали страх ручейки. Это такие небольшие струйки воды. Но я их не замечал и — пум — провалился в них. Я-то думал, что там можно пройти. Они всего полметра шириной, и ты идешь внутри промоины... В горах по сторонам особо не рассмотришься. Первоначально все одинаково скрывает темнота. Потом у тебя вырабатывается кошачья зоркость и начинаешь различать тени, видишь все вокруг. Но сначала — все одинаково. Так мы и шли ручьями, пока вода не начинала доходить нам до икр... Когда выходили на сухое, я не знал, как поступить: задержаться и вылить воду из ботинок или идти так... «Брат, у меня вода...» — «Нет, братья, поспешим, а не то нас сцапают...» — «По мне, так это просто ненормально ходить в залитой водой обуви». Впрочем, как и с длинными ногтями. А тут я длинными ногтями выскребал из ботинка грязь... И так продолжалось, пока мы не остановились. Наконец-то! «Ну что, добрались до лагеря?» — сказал я, поскольку не имел представления, где мы находимся. Я чувствовал, что мы прошли без остановки эдак часа три-четыре! А сколько можно пройти за три часа? Я прикинул, исходя из того, как мы пешком ходили из Леона в Манагуа. Время уходило примерно то же, а проходили мы тогда километров 20. Но дорога-то тут совсем иная, сказал я себе.
Итак, мы остановились в ожидании рассвета. «Компа, а когда мы доберемся до места?» — «Ну так, как вы идете и если пойдем побыстрее, то дня через три...» — «Что-о-о! Еще три дня пути до первого лагеря, где находятся наши товарищи?» Собственно, и это еще не партизанский лагерь, а стоянка Сильвестре или Фаустино (им оказался Вальдивия), работавшего на этой зоне. Там располагалась маленькая стоянка, где он укрывался, когда работал в долине. Здесь были Аурелио Карраско, Эдвин Кордеро (муж Ракели), Хосе- пекарь и еще два крестьянина. А направлялись туда я, Иван Гутьеррес, Акилес Рейес и другие товарищи. Дело в том, что я умел говорить с крестьянами и, используя свой опыт, вытягивал из своего собеседника нужную нам информацию незаметно для него самого, поскольку крестьяне — народ очень себе на уме и не доверяют городским.
К рассвету я был весь перепачкан и изрядно промок. Руки были сплошная грязь. Мы были голодны, поскольку целые сутки ничего не ели и не спали уже две ночи. Мы были не в состоянии ни понять, ни оценить, что же нас ожидает. А если бы и смогли, то уж хоть поели бы до отвала. Отдыхать мы расположились у края ручья шириною в метр.
«Доставайте еду и давайте поужинаем», — сказал крестьянин. Но есть уже никто не мог. Наши желудки свело общим напряжением. И тут я увидел, что сам он достал принесенное нами сухое молоко марки «Белая лилия», ну из того, что бывает в зеленых банках «Пролакса». Он взял эту помятую в дороге банку и насыпал в нее сахара. Много сахара, поскольку сладкое тут едят, как только представляется возможность. Затем срезал палочку, и, помешивая ею как ложкой, залил банку до краев водой, и взбил ее содержимое. А потом выпил у нас на глазах всю эту банку... вот такого размера, и не преувеличиваю, и до дна. А поскольку к донышку банки прилипла самая малость не смоченного водой по-рошкового молока, то он зацепил его пальцем и съел, выскребывая зубами остатки из-под ногтей. Вот так! — сказали мы себе, он прав, поскольку бедняки молока и не видят. Пусть хоть этот крестьянин поест... Да! И мы стали расспрашивать его о предстоящем пути. «Нет, — сказал он, — теперь часть пути мы пойдем по широкому ущелью. Причем на дистанции в 20 метров друг от друга. Я пойду впереди». А за ним шел я. Только бы не оторваться от него, подумал я, а то он уйдет, и я потеряю его.
Еще в начале нового перехода мы вышли из леса, пересекли полоску жнивья, и тут начался лес иного вида. Горы были покрыты высоченными деревьями, между которыми росли мелкие деревца, кусты и трава, делая этот лес труднопроходимым и таким густым, что земли не видно. Впрочем, не видно было и неба, поскольку вверху смыкались кроны больших деревьев, оставляя кое-где белые или синие тонюсенькие просветы. А дождь все шел. Лить он начал, как только мы двинулись в путь, и я не понимал почему, но крестьянину пришло в голову, что мы должны беречь лес. «Эй, компа, не ломайте кусты...» «Компа, не стругайте сучок...» Я даже было подумал, что это и есть та самая знаменитая любовь крестьянина к природе. Теоретически мы также любим природу. Мы даже выступали против варварских методов сборки хлопка в Леоне, в результате которых по всему западу страны разлетались клубки пыльных перекати-поле. Но посреди этого зеленого моря говорить: «Компа, не надо рубить куст...» — на мой взгляд, это слишком. А когда мы уже поднялись уходить, то он построил нас в линию, развел на нужное расстояние и начал мачете и руками приводить в порядок траву и кусты, которые мы, садясь, помяли. Я даже подумал, уж ни Гато ли Мунгия, приходивший в восторг от любого зеленого листочка, научил его так ухаживать за этой зеленью... А объяснялось все просто — ведь это были следы... Итак, мы начали передвижение где-то в часов 6, когда дождь еще не очень лил. И были мы от всей этой ходьбы более чем усталыми. Плечи мои согнулись под тяжестью весившего 25 килограммов рюкзака, руки ныли. Мы шли ущельем, убегавшим в горы, по залитой грязью дороге. Дорога эта была протоптана лошадьми и мулами, чьи копыта оставили на ней слившиеся в похожие на маленькие могилки следы. В них-то и ставишь ноги... Но зимой вся эта дорога — сплошная грязь и глина. Мы скользили и падали, поднимаясь, измазывали рюкзаки. Если кто старался их почистить (ведь рюкзаки были новенькими), то вставал вопрос, а где руки помыть? Но ты делаешь еще шаг и избегаешь падения, только опершись на руку и вновь вымазываясь в грязи. А тут еще идет дождь, и мы лезем по грязи, погружаясь в выдолбленные скотом ямки по колено. И поскольку мы были в ботинках на
