всматривались и видели, как брызгами летели крошки асфальта, цемента, дерева, осколки стекла и штукатурки, когда тысячи пуль молотили по дому. Видели мы и дымок от очередей появлявшегося в проеме балконного окна автомата Хулио, которым он отвечал на огонь врага. А мгновение спустя Хулио появлялся уже у одного из окон цоколя или у выходившей на улицу двери первого этажа. Затем Хулио вдруг перестал показываться. Но гвардейцы не двигались. Мы увидели, что стрельба прекратилась и гвардейские офицеры совещаются. Потом гвардейцы начали подступать к дому, и тут-то неожиданно вновь возник Хулио, ведший огонь, так же, как и раньше. Гвардейцы бросились бежать. Мы наслаждались тем, что гвардия боится пуль Хулио. Увидев, что Хулио попадал в какого-нибудь гвардейца, мы яростно восклицали: «Проклятые! Так вам...» Но тут подъехала танкетка, и стало заметно, как оживились гвардейцы. Танкетка стала напротив дома, метрах в пятнадцати. Перестрелка затихла. Ни гвардейцы, ни Хулио не стреляли. Припоминаю, что было уже за полдень и гвардейцы утирали платками струившийся пот. И вот в полной тишине выстрелила танкетка... Мы во все глаза смотрели, как стену дома разнесло в куски, твердя про себя: «Только не сейчас... только не сейчас...» Было видно, что после выстрела танкетки офицеры приказали солдатам наступать. Из дома никто не стрелял. Но стоило гвардейцам подойти поближе, как Хулио вновь повел огонь, и они опять бросились бежать. Танкетка еще раз выстрелила, и все снова повторилось. Затем надолго воцарилась тишина. Лишь когда прилетела авианетка, по дому разом открыли огонь все гвардейцы; его не останавливаясь обстреливали танкетка и самолет, который в пике почти задевал крышу дома. Мы видели, как этот дом прямо на глазах перемалывался в труху. В разные стороны летели куски железа, щепы, отваливались крупные и мелкие куски стены, брызгами летело стекло... Нам было видно, что гвардейцы все еще прячутся от ударяющих рядом с ними пуль Хулио, и мы не могли понять, каким образом он еще жив. А гвардейцы продолжали падать. Потом случилось нечто такое, что всех нас глубоко потрясло: мы увидели, как через парадную дверь дома выбежал, стреляя очередями по наступавшим, Хулио. Мгновение спустя он начал сгибаться, продолжая стрелять, и все сгибался и сгибался пополам, ведя огонь, пока не рухнул на землю. В ту минуту мы хотели рыдать, но одновременно почувствовали, что обладаем несокрушимой силой.
Так пал организатор городского сопротивления Сандинистского фронта.
Естественно, что все в Никарагуа, у кого имелся телевизор, видели это. Увидели это и те, у кого телевизора не было, потому что Сомоса имел глупость несколько дней подряд повторять это репортаж. И те, у кого телевизора не было, ходили к соседям специально, чтобы все увидеть самим. И народ видел, как гвардейцев сотрясает нервная дрожь. Услышал их крики и обращенные к Хулио призывы сдаться. А потом люди увидели и самого Хулио, в одиночку сражавшегося против танкеток (позднее приехала еще одна), самолета и двух вертолетов.
После смерти Хулио руководство организацией принял на себя Эфраин Санчо Санчес, не обладавший, впрочем, для этого ни моральной решимостью, ни особыми политическими талантами. Из-за него-то я и был вынужден на шесть месяцев перейти на нелегальное положение. Будучи в подполье, он совершил ошибку в обеспечении безопасности и был опознан одним лейтенантом из разведслужбы Сомосы. Дело было так. Их автомобили ехали по улице рядом, и сопровождавшая лейтенанта жена обратила внимание на спутницу Санчо Санчеса. Как оказалось, та жила по соседству с ними. А затем и сам лейтенант, разглядывая соседку, увидел Санчо Санчеса и опознал его. Началась перестрелка, в которой лейтенант был убит. Его жена сообщила полиции, что в спутнице Санчо Санчеса она узнала свою соседку — Марию Эсперансу Валье (подпольный псевдоним «Тита»), а та была моей близкой приятельницей. Так вот, в машине с Санчо Санчесом ехали еще два наших товарища, которых жена лейтенанта из-за нервного шока хорошо не разглядела. Но она вообразила и утверждала, что именно я был одним из них. Это-то и заставило меня уйти в подполье, а следовательно, действовать вне рамок законов и втайне от всех: от гвардии, от шпиков, от тех, кто был нейтрален, от друзей и семьи, маскироваться, носить оружие, жить на явочных квартирах и, само собой, выполнять поручения иного рода.
Но вышло так, что я был нужен благодаря приобретенному мною опыту для работы в студенческом движении. А в подполье я действительно ощущал себя лишним. Ведь я был очень молод и физически слаб. У меня не было никакой военной подготовки и не представлялось никакой возможности пройти ее. Словом, для нашего подполья я был в тягость. Поэтому руководство решило, чтобы я вновь вернулся к легальной деятельности в университете в Леоне.
Чтобы вернуть меня в Леон, был придуман такой трюк. Я должен был нанести визит руководителю никарагуанского Красного Креста, чья резиденция находилась в Манагуа, с просьбой улучшить обращение с политзаключенными. В то время Байярдо Арсе [43], уже бывший активистом Фронта, работал обозревателем газеты «Пренса» [44]. А Вильям Рамирес был директором радиопрограммы «Экстра», передававшейся по каналу радиостанции «Мундиаль» в 6 утра и в 6 вечера. Так вот, используя то, что тогда проводилась кампания за освобождение политических заключенных, было решено создать комиссию КУУН, которая выступила бы за лучшее обращение с политзаключенными. С этой целью мы пригласили монсеньора и нескольких видных адвокатов присутствовать на встрече комиссии КУУН с Красным Крестом. Ко времени начала этой встречи — а она должна была состояться в 10 часов утра — меня доставили с явочной квартиры прямо к дверям здания Красного Креста, где я встретился с комиссией КУУН. Туда я вошел вместе с этой комиссией, возглавлять которую меня же и поставили. Это был маскарад чистой воды! Блеф, ибо я появился, словно никогда и не был в подполье. Ну а журналисты, как бы ничего не ведая, начали меня фотографировать и задавать вопросы о цели нашего визита. В тот же вечер моя фотография появилась на первой полосе «Пренсы». На ней был изображен я рядом с епископом и моими друзьями из КУУН, обращающийся к президенту Красного Креста. Подпись под фотографией гласила: «Студент-старшекурсник Омар Кабесас, делегат КУУН, обращается с просьбой к монсеньору и к никарагуанскому Красному Кресту сделать представление генералу Сомосе с целью улучшения обращения с политзаключенными». Это было очевидным доказательством того, что я никогда не был в подполье, не скрывался и что если меня и не было видно в Леоне, то потому, что я работал в КУУН в Манагуа. И в итоге уже к вечеру того же дня я был у себя в родном городе. А на следующий день, рано-рано утром, я пошел на занятия по римскому праву на юридический факультет. Вот это трюк, не так ли?
Почти сразу после этого случая мы начали работать в КУУН с Гато. Гато Мунгия стал тогда первым председателем КУУН, выдвинутым РСФ и достигшим этого поста благодаря тому, что публично заявлял, что он из РСФ и поддерживает Сандинистский фронт. РСФ уже руководил КУУН в 1960—1964 гг., но его кандидаты в председатели никогда публично не говорили, что они из РСФ, и тем более о своих марксистских и взглядах. 1963—1970 гг. были периодом, когда студенческое самоуправление находилось в руках социал-христиан. Таким образом, в 1970 г. Гато стал первым председателем КУУН, который, переходя из аудитории в аудиторию, повторял, что он коммунист, сандинист и кандидат, представляющий РСФ. Избрание Гато, или кампания Гато за председательство в КУУН, проходило очень оживленно и шумно. В РСФ состояло почти сто человек, в большинстве своем первокурсников. Соперник Гато был членом социал- христианской партии и внешне походил на Адониса. Но и Гато не был страшилой, так что и в этом мы соперничали. Гато тоже был голубоглаз, но меня беспокоило то, что у него несколько задиралась верхняя губа, так что я ему бывало говорил: «Спрячь зубы, Гато». А он в ответ смеялся, демонстрируя два своих мощных верхних резца... Хотя нет, как я сейчас вспоминаю, у него были зеленые глаза. И поэтому в день выборов он одел рубашку зеленого цвета. Я же так часто видел его, слушал его и аплодировал ему на всех его выступлениях, что и сам начал считать Гато гораздо красивее его соперника. И мы победили. Помню, что выборы закончились на рассвете. Мы скакали, орали, плакали от радости, издевались над проигравшими, срывали их плакаты, расклеенные по университету, подняли Гато на плечи и понесли... Это была прямо какая-то коллективная истерия... Объятия, поцелуи, всхлипывания, объятия. Наконец-то мы впервые пришли к власти в Университете. Да здравствует Революционный студенческий фронт! Да здравствует СФНО! Да здравствует Карлос Фонсека! Да здравствует команданте Хулио Буитраго! Вот что мы, обалдевшие от рисования лозунгов и плакатов, от придумывания надписей и возможных ответов на вопросы, задаваемые Эдгарду его противниками, выкрикивали до хрипоты. Да, мы действительно устали натаскивать Гато, как ему стоять перед аудиторией, как держать микрофон, какими жестами встречать недоброжелательные вопросы или как приветствовать избирательниц. Мы устали от бессонницы и от мечтаний наяву в полночь, в полдень и на рассвете. Мы устали заниматься любовью с нашими подружками в краткие мгновения отдыха. Устали кричать осипшими голосами. Но тогда, в предрассветный час, когда в
