минуты его глаза, предвещал страшную развязку, но мне, конечно, не могло тогда прийти в голову, что все завершится таким примитивным, дурацким, мелкобесовским образом. И главное, его отчаянный шаг ничего не решал. Он вел в тупик, в безысходность. Что значит в этом контексте заниматься «чистой литературой»?
— Чистой литературой? — переспросил я. — Что это значит?
— Это значит, что я пишу.
— А живешь ты на что? Вадим покраснел.
— В этом отношении наметился прорыв. В местном театре приняли к постановке мою пьесу.
— «Юлиана Отступника»? «Василия Великого»? «Киприана»?
— Нет, пьесу на современную тему.
С моего языка готово было сорваться что-то язвительное относительно творений соцреализма. В самом деле, какую иную пьесу могли принять к постановке в провинциальном театре? Но я промолчал. «Чистая литература», о которой говорил Вадим, конечно же не имела никакого отношения к настоящей литературе. Его падение продолжалось. По-человечески мне было жаль его, однако какие-либо увещевания тут были бесполезны и говорить нам в сущности было не о чем.
— Решением Священного Синода, — сказал я, — ты отлучен от Церкви, поэтому на службу в храм я тебя не приглашаю, но в частном порядке, если пожелаешь увидеться, я в твоем распоряжении.
При словах об отлучении от Церкви лицо Вадима исказилось, как от боли. Потом его губы скривились в иронической улыбке.
— Ты намерен здесь служить?
— А зачем иначе я сюда приехал?
— Ну-ну... Желаю успеха.
— Взаимно.
Мы разошлись. Но, сделав два шага, Вадим вдруг резко повернулся и бросил мне:
— Что же ты ничего не спрашиваешь о Наташе? Мы поженились с ней. У нас сын.
— Сколько ему? Вадим усмехнулся.
— Четыре года, — произнес он с ехидным торжеством и, повернувшись, зашагал прочь.
Около входа в храм меня поджидала толпа народа — весть о приезде священника уже распространилась по городу. При моем появлении толпа расступилась. Некоторые из собравшихся стали подходить ко мне под благословение. Другие с любопытством смотрели на меня.
Возле самых дверей стоял мужчина карликового роста, с короткими ногами и мощным торсом. Еще издалека я почувствовал его взгляд. Он смотрел на меня испытующе, с надеждой и страхом. Когда же я приблизился к нему, он широко и истово перекрестился, схватил мою руку, прижался к ней губами и, не выпуская ее, зарыдал. Он силился что-то сказать, но из уст его исторгались только какие-то нечленораздельные звуки и мычание.
— Это Гришка-алтарник, — сказала одна из женщин. — Он немой от рождения, прислуживал здесь в алтаре, пока Елизавета Ивановна его не уволила.
Повинуясь внезапно охватившему меня чувству сострадания, я наклонился и поцеловал его.
— Идем со мной, — сказал я и, открыв дверь, пропустил его вперед.
Войдя в храм, Гришка-алтарник положил три земных поклона, затем, вобрав в ноздри воздух, блаженно заулыбался. Он учуял запах ладана. Своими короткими ногами Григорий засеменил в алтарь. Оттуда донеслось его радостное мычание. Я вошел в алтарь. Григорий с ликованием держал в руках свой короткий подрясник и стихарь. Они были на месте — Елизавета Ивановна не пустила их на половые тряпки.
Поцеловав и бережно повесив стихарь и подрясник, Гришка-алтарник стал поспешно перебирать висевшие в шкафу облачения. Затем он стал хаотично метаться по алтарным помещениям, заглядывая во все щели. Порою он удивленно причмокивал губами и возмущенно покачивал головой. Как я понял, производилась инвентаризация церковного имущества. Гришка-алтарник обошел и внимательно осмотрел весь храм, потом сел и стал что-то долго писать карандашом на помятых листах бумаги, в которые обычно заворачивают просфоры. Через некоторое время мне был вручен длинный список пропавших предметов. Он включал в себя иконы с их подробным описанием, священные сосуды, кресты, богослужебные книги, облачения и даже такие вещи, как утюг, вешалки и умывальник (мелочитесь, Елизавета Ивановна!).
В притворе храма висел набор небольших колоколов — свидетельство того, что голос колоколов на церковной колокольне давно уже не звучал, может быть целых полвека. Гришка-алтарник поманил меня в притвор. Перекрестившись, он взял в руки веревки колоколов. Минуту-две он стоял неподвижно. Его лицо побледнело, взор погас. Он уже ничего не видел и ничего не
