(а ведь главный колокол весил не менее тысячи пудов) . Но вот рука Григория потянулась к веревке.
— Подожди. Не сейчас. Будешь созывать ко всенощной. Пасхальным звоном!
И только тут я оглядел площадку звонницы. Она была сильно изгажена. Повсюду валялись окурки, коробки из-под сигарет, бутылки, ржавые консервные банки.
— Откуда все это?
Гришка-алтарник с помощью пантомимы тут же дал мне наглядное пояснение. Сначала он, кивнув в направлении площади, смешно изобразил марширующего с флагом демонстранта. Затем представил целющегося из ружья стрелка-чекиста. Теперь все стало понятно. Вот почему здесь бронированные двери! Мы, оказывается, самочинно проникли на важный стратегический объект. Но теперь уж будь что будет. Валентин Кузьмич не счел нужным принять меня и предупредить. Откуда мне было знать, что церковная звонница превращена в секретный объект КГБ? Очень даже хорошо, что он меня не принял. Разрабатывая хитроумные гамбиты, промашку вы дали, Валентин Кузьмич, и, можно сказать, просто дурака сваляли!
Мы спустились вниз. До службы оставалось часа три. Я решил немного прибрать в храме. Григорий, однако, не позволил мне делать это, и в конце концов я с ним согласился. Перед службой мне нужно было прочитать Правила и, учитывая бессонную ночь, хоть немного отдохнуть.
Я поднялся в свою келью, лег на сундук и моментально заснул. И снился мне сон. Как будто стою я на Соборной площади в одном белом подризнике, босиком. И, чувствуя в себе необыкновенную легкость, понимаю, что стоит мне сделать небольшое внутреннее усилие, как я поднимусь в воздух. Я делаю это усилие и действительно начинаю подниматься все выше и выше. Вот уже подо мной блестят кресты и купола собора, у подъезда горисполкома снуют игрушечные черные «Волги», люди на площади и на прилегающих к ней улицах, запрокинув головы, смотрят вверх и показывают на меня руками. Мне легко и весело. Но постепенно какое-то неясное беспокойство закрадывается в душу. Я уже чувствую, откуда исходит оно, и догадываюсь, в чем дело. Не поворачивая головы, я делаю в воздухе полукруг, и мой взгляд встречается с устремленным на меня взглядом. В кроваво-черном месиве копошится змееподобное существо. Оно пристально следит за каждым моим движением и нетерпеливо бьет хвостом. Оно стремится оторваться от земли, но сделать это ему, видимо, намного труднее, чем мне. Для этого ему нужно разъярить себя, довести до кипения, до бешенства. Чудовище дико затряслось, оно сделало несколько прыжков, круша и сминая под собой дома и людей, и, наконец, взвилось в воздух. Оно устремляется мне навстречу. Теперь в его облике появилось что-то человекообразное, вернее, человеко-звериное. Мы летим навстречу друг другу. Столкновение неизбежно. Но страха во мне нет...
Я проснулся от грохота. Гремел гром. В стекло окна остервенело били капли дождя. Я подошел к окну. Все небо заволокла черная туча, ливень лил как из ведра. Господи, хоть бы поскорее прекратился он, чтобы ко всенощной пришло побольше народу! Пока я вычитывал Правила, тучи рассеялись, и на небе опять выглянуло солнце. Я открыл окно — повеяло удивительной свежестью.
Храм за время моего отсутствия преобразился. Григорий тщательно вымыл полы и всюду, где смог, стер пыль. Под лучами вечернего солнца засверкала поблекшая позолота иконостаса. Через открытые окна и двери в храм вливался напоенный озоном воздух.
Хор был уже в сборе. Дюжина женщин и пяток пожилых мужчин. Георгий Петрович торжественно представил их мне: «Мария, Марфа, другая Мария...» Все они чинно подошли под благословение. Одеты были празднично. Лица их светились.
Храм стал наполняться народом. «Ну, что же, пора!» Я позвал Григория:
— Можно звонить.
Григорий, бросив на меня пристальный взгляд, в котором сквозили и восхищение, и тревога, направился на колокольню, а я пошел облачаться.
И вот ударил колокол, многопудовый большой колокол, молчавший несколько десятилетий, и ему радостно ответили разверзшиеся голоса его меньших собратий. Конечно, в этот момент сжалось мое сердце. Но я уже не думал о том, какое впечатление все это произведет на жителей и отцов города, на верующих и богоборцев. Начиналась служба.
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!
Когда я вышел на каждение, храм был уже полон, а люди все еще входили в него! Я кадил иконы и народ, почтительно расступавшийся передо мной. Я вглядывался в лица прихожан. Десятки, сотни устремленных на меня глаз. Я открыт для них. «Глядите, глядите! У меня нет от вас тайн. Я слабый, грешный человек. Но у меня есть вера! Это стержень, основа моего бытия. Это главное, что у меня есть. Вера переполняет мое существо. Я готов поделиться ею с вами. Берите, берите ее! Это не мое. Это все от Бога!» Я, как губка, впитывал взгляды людей, пришедших в храм, и отдавал им всего себя без остатка.
Неторопливо, необычно долго я совершал каждение храма. Это была прямая встреча, лицом к лицу, со святынями собора и народом, — встреча, от которой зависело все дальнейшее мое служение.
Это были для меня, пожалуй, самые напряженные, самые эмоциональные минуты вечерней службы, затем она уже шла спокойно и размеренно, как и положено. Замедленным ритмом и умиротворением всенощная и отличается от Божественной литургии, динамичной и полной драматизма. Во время литургии я нахожусь в постоянном напряжении, — расслабиться нельзя ни на секунду. Чуть расслабишься — неизбежно впадешь в искушение и произойдет срыв. Это не значит,
