целям, — в это можно только верить.
В это нужно так же верить, как в то, что идеальные законы, управляющие равновесием и жизнью вселенной, создавшие из космической пыли цветущий шар земли, управляют таковой же мудростью этой чудесной, сложнейшей богоподобной плесенью на пылинке, летящей в мировом пространстве: человечеством на земле.
Дело веры. К восточному мудрецу пришел погонщик мулов и спросил его: «Есть бог?»
Мудрец спросил его: «Как ты желаешь, чтобы я тебе ответил?»
Погонщик мулов сказал: «Если нет бога — я хочу умереть; если есть бог — я хочу жить».
Мудрец ответил: «Ступай с миром, бог есть».
Нет разума в истории, — бытие — бессмысленный и кровавый хаос, вечные и бесплодные попытки создать порядок и счастье, вечно разрушаемый муравейник.
История разумна, — великая радость осмысленности, вечный пафос жизни, торжественность ежечасно приносимой жертвы.
Пятьдесят процентов за разум, пятьдесят процентов за бессмысленность. Дело выбора.
Разум личности — в утверждении и раскрытии самой себя. Всякое соприкосновение с миром неизбежно связано с рассеянием и отдачей. Чувства — жалости, милосердия, самопожертвования, любви — туманят разум, отяжеляют, увлекают с высот. Маги и мудрецы уходили в уединение. Святые удалялись в пустыни, становились на столбы, голодом и бичом умерщвляли в себе чувства, соблазнявшие их коснуться жизни, раствориться в ней.
Идеальное, абсолютное утверждение личности — отказ от участия в жизни, порывание всех чувственных связей с нею.
В таком обособлении личность вырастает демонической тенью. И неожиданно на ее темя ложится темная рука смерти. Прахом рассыпается столь трудно, столь жестоко воздвигнутое сознание, гибнет разум. Все — бессмысленно. Это — ад. Ужас смерти — одиночество: ни чувства, ни света, ни звука, ни прошлого, ни грядущего. Ад — безмерная, черная пустота, и в ней распростерта моя безнадежность — моя идеальная, абсолютная личность.
До половины погруженный в хаос, ревущий от боли, гнева и жажды Левиафан гигантским очертанием поднимается над багровым морем первозданной материи. Биллионоглазая морда его поднята к извечному свету, нисходящему в хаос. Левиафан медленно и неуклонно выходит оттуда, где рождаются новые и новые суставы его тела. Он отдирает от себя, как коросту, отгнивающие, отмирающие части. Он мудр растительной силой.
Разум Левиафана в свирепой силе жизни. Он беспощаден и не знает милосердия, — не ищет покоя и счастья в покое. Он весь в движении.
Его разум влечет его выйти из хаоса и поглотить извечно нисходящий свет. Поглотив, преобразиться в одно из великих существ, населяющих вселенную.
Личность — частица тела Левиафана. Частица-личность стремится отделить себя от общего тела, порвать связь с хаосом, в котором Левиафан еще погружен по пояс. Не стремиться отделяться она не может: к хаосу у нее ужас. Чем дальше от него, тем ближе к источнику света. Но, отделившись, частица неизбежно гибнет в смерти.
Бывают эпохи, когда отделения частиц-личностей столь велики, что коллектив начинает распадаться. Этому предшествуют необычайный расцвет индивидуального сознания, грозовая тишина жизни, пышный декаданс, пессимизм. И великолепный закат века озаряет цепенеющее, распадающееся гигантское тело Левиафана…
Но довлеет разум истории. Проносится буря, и с ревом Левиафан погружается в хаос, в кровавые волны. Они заливают пышные берега декаданса. Гибнет старая культура. Таковы эпохи революции.
Над развалинами мира снова поднимается Левиафан.
Революция — всегда двойной опыт коллектива и личности. Революция разрешает согласие коллектива и личности. Личность нужна коллективу и не может быть от него отделена.
Но личность и не может быть поглощена коллективом, совершенно слиться с ним. Должно быть найдено согласие.
В революции три основные периода:
Первый — ураганный, все сметающий: анархия, дикая власть коллектива. Личность поглощается им, тонет в нем, гибнет.
Второй — овладение анархией. Террор. Из хаоса появляется новая волевая личность. Она абсолютно динамична. Она не утверждает себя, но она утверждает коллектив, стремится оформить его, привести его в порядок.
Третий: анархия кончается, страсти коллектива утихают. Начинается творчество новой жизни. Личность обращается на самое себя, в то же время не отделяя себя от коллектива. Входит с ним в согласие. Так появляется новая личность. Ее путь через смерть и новое рождение в революции. Она поглотила в себя весь трагический опыт страдания, буйства, безумия, восторга, разрушающей и творческой воли. Новая личность сострадательна с революцией, или соокаянна с ней.
Новая личность — действенна.
Статичность, самоуглубление, изоляция, декаданс, отличающие предреволюционную личность, теперь враждебны и несвойственны личности, перешедшей через революцию. Отнюдь не следует выводить отсюда, что новая личность особливо хороша, моральна, приятна и прочее. О, нет. Весь хмель, весь яд, горечь, угар революции у нее в крови. Что ж тут поделаешь!
Эти черти, выскакивающие из дыма и пламя, почти адского, — обуглены, испепелены, зубы их стиснуты. Они хотят жить. Целые фаланги расторопных, зубастых молодых людей пришли жить. И жить и строить они хотят по-своему. Что ж тут поделаешь!
Новая личность волева, талантлива (все неспособное к борьбе погибло) и сокровна революции. Она не отделяет себя, своей жизни от коллектива, от земли, на которой порождена. Во всем этом — зерно новой морали.
Вот те элементы, из которых, как мне кажется, рождается новая мораль:
Хорошо то, что — сильно, велико, действенно, талантливо, согласно.
Дурно то, что — слабо, убого, пассивно, изолированно, разъединено.
Мораль, я думаю, жестокая. Но и век жестокий.
Жестоко и мужественно новый русский поэт и прозаик не отделяет себя от русского, трагического бытия. Трагичность, мужественность, страстность (уклон в фантазию, в романтизм), жестокость и, очень часто, цинизм — вот намечающаяся характеристика новой русской литературы…
На крови и бедствиях заложен фундамент, на котором строится новый храм трагедии. Фундамент трагедии — миф. Фундамент новой, русской трагедии — миф революции: ее роковая последовательность, ее противоречия, ее высоты и бездны, ее обольщения и непереносимый ужас, ее сложная, многоголосая, как фуга, сама себя уязвляющая, исступленно творческая, славянская душа. Ее неотделимое участие в совершающемся.
Короткие, колючие, стремительно действенные, жестокие простотой и эпичностью повествования молодых, едва входящих в литературу, прозаиков являют собою новый тип мужественной и страстной литературы.
Мужественность, страстность, жестокость, чисто русская фантастика — быт молодого русского писателя.
Один четыре недели ездит на крыше вагона за мукой. Другой — пасет коров, играет у речного берега на дудке и сочиняет стихи про Африку, про обезьян, третий летит в Европу на аэроплане и, глубоко уверенный, что он сам разбойник, вор и конокрад, читает в берлинских залах поэму о Пугачеве. Всеволод Иванов идет пешком из Сибири в Петербург, по пути насчитывает свыше сорока тысяч трупов, видит, например, как одному человеку распарывают живот, кишку приколачивают к телеграфному столбу и этого человека заставляют бегать кругом столба. Про известного писателя Алексея Чапыгина тот же Всеволод Иванов пишет мне: «Из Олонецкой губернии выехал Чапыгин. Выделывал там мужикам за хлеб шкуры.
