Попрекал пермяков, что те поклоняются Золотой Бабе. — И уже почти насмешливо спросил: — Чего еще помнишь?
— Ничего больше не помню! Кроме того, что иностранцы какие-то о ней писали.
— Иноземцы? — довольный Никифор аж просиял. — Иноземцы писали, а как же! О Золотой Бабе упоминали, — он раскрыл ладонь, принялся перечислять, сгибая пальцы, — поляк Меховский, германец Герберштейн, литовец Вид, англичанин Адамс, француз Тевэ… Итальянцы Барберини да Гваньини, — старик принялся загибать пальцы на другой руке. — Окромя них Мюнцер, Дженкинсон, — вскинул кулачки, — Бельфорэ, Меркатор и прочие. И это в одном лишь шестнадцатом веке.
Резко опустил руки, поглядел победно на чоновцев, которые подошли вплотную, на Латышева и даже на Егорушку.
— Серьезное дело, — удивился молодой боец. — Это ты все в своих книгах вычитал?
— Я, парень, сызмальства книгочей. Наперед всего уважаю сочинения исторические. А к Золотой Бабе у меня особливый интерес.
— Иностранцы-то, выходит, больше наших об ней вызнали?
— Не больно-то, — с сожалением возразил Никифор. — Шибко уж непохоже описывали ее чужеземцы. Да и на картах своих рисовали по-разному. Кто — нагишом, кто — в одежке, кто — быдто сидит она, кто — быдто стоит, кто — с дитем на руках, кто — с двумя. Ежели интересуетесь, я вам покажу книжку, где все это расписано и нарисовано. — Помолчал, глядя сквозь распахнутую дверь на улицу, где уже густели сумерки. — Герберштейн, так тот и вовсе пишет, что она старуха, у которой в утробе виден парнишка, а в нем — еще один. Сын, значит, и внук.
— Ха! — поразился Семен. — Как это он в статуе ребят разглядел?
— А он энту Золотую Бабу и не видел никогда, — нехотя признался Никифор. — По рассказам ее описал… Да и протчие не видели.
— Значит, все это брехня! — твердо решил Семен. — Брехня, обман и надувательство. Бабушкины сказки!
— Ну почему бабушкины сказки? — неуверенно возразил его напарник. — Скорей уж сказанья, легенды. — Посмотрел многозначительно на старика, уверенный, что поразил его образованностью. — А в каждом сказанье есть доля правды…
— Брехня! — еще решительней заявил Семен.
— Может, и так, — вяло согласился старик, посматривая на Латышева, который, не обращая внимания на спор, старательно постукивал молотком по крышке бочки. — Только знайте: были у остяков золотые кумиры. Были! — Никифор притопнул в сердцах. — Одного идола — Ас-ики, рыбьего бога то исть, видел шибко ученый человек Григорий Новицкий. Он в позапрошлом веке помогал Тобольскому и всея Сибири митрополиту Филофею крестить местных людишек… — Старик оживился, голос его стал звонким. — Энтот самый Новицкий так описывал Ас-ики: бысть же сей бог рыб доска некая… — Никифор полузакрыл глаза, загундосил нараспев, по-церковному. — Нос — труба жестяна, очесы стеклянны, а грудь — золотая!
Егорушка при этих словах так радостно взвизгнул, что Латышев, покосившись на мальчика, покрутил, улыбнувшись, головой.
— Вот видишь: грудь золотая! — серьезно заметил Семену напарник.
— Ну и что?! — упрямился, не сдавался Семен. — Врал ваш Новицкий. А если и не врал, то за два столетия от этого рыбьего бога не только золотой груди, носа жестяного не осталось.
— Цел Ас-ики, — внушительно заверил Никифор. — Мой дружок Ефрем Сатаров сказывал, что часто с ним видится.
— Врет твой Ефрем, — буркнул Семен.
— Ефрем Сатар врет? — ахнул Никифор и даже отшатнулся, замахал возмущенно ладошкой. — Окстись, милый, опомнись. Ефрем за всю жизнь даже вот на столько не слукавил, не схитрил, — сжал пальцы в щепотку, точно поддел что-то ничтожно малое.
Егорушка рассмеялся, показал на бойца пальцем.
— Ефрем-ики врет?! Ну и сказанули вы, дяденька…
— Ах, чтоб тебя, варначонка! — Никифор затопал сапогами, замахнулся на внука, тот отскочил к двери. — Рази ж можно над старшим смеяться, да еще перстом в него тыкать?! — И, повернувшись к Семену, смущенно, но и чуть снисходительно улыбнулся: — Однако ты, милаша, и впрямь несусветное брякнул.
— Значит, говоришь, цел идол с золотой грудью? — вдруг громко спросил Латышев. — Интере- есно! — Бросил молоток на крышку бочки. — Баста на сегодня, шабаш! Перекур.
— А может, у него грудь вовсе и не золотая? — с вызовом засомневался Семен. — Может, медная или бронзовая?
— Э, нет, разлюбезный Фома неверующий, — с ласковой ехидцей пропел старик. — Остяки золото от меди завсегда отличат. — Он обошел бочку по кругу, подергивая обруч, постукивая по крышке. — Тот же Новицкий писал, что рядом с Ас-ики был у остяков другой бог — Гусь Медный, всякой по воде плавающей птицы покровитель. Оченно различают оне медь от золота… Хорошо сработал, комендант, славно, — сухо похвалил Никифор Латышева и, снова сменив интонацию, продолжил: — Золото для остяка особое значенье имеет. Оне при договорах аль когда клятву дают, завсегда с золота воду пьют в знак нерушимости слова.
— Ну ладно, допускаю, какие-нибудь золоченые тарелки, из которых они воду пили, может, и были, — снисходительно согласился Семен, слюнявя цигарку. — Может, и рыбий бог с золотой грудью был, но чтоб фигура из золота?.. Не-е, не верю.
— Ах ты, господи! — Никифор хлопнул себя по бедрам. — Хошь, я тебе расскажу быль истинную про золотого остяцкого кумира? Не про Ас-ики, про другого. Хошь?
— Отчего не послушать, — насмешливо согласился Семен. — Рассказывай, пока курим. Можно побалагурить минут пяток, товарищ командир?
Латышев, сгорбившись над зажигалкой, пощелкивая ее колесиком, пожал неопределенно плечами.
— Расскажи, деда, расскажи, — обрадовался Егорушка. Он, заложив руки за спину, прислонился к косяку двери, глядя туда, где в белом лунном свете темнели конусы чумов на берегу, переливались блики на почерневшей и, казалось, ставшей намного шире реке, скользили тенями ханты, сбивающиеся в кучки вокруг бледно-желтых, подмигивающих костерков.
— Ну ин ладно, так уж и быть, — произнес Никифор с видом человека, который согласился рассказывать только после настойчивых уговоров. И начал, не отрывая глаз от зажигалки, колесиком которой все чиркал и чиркал Латышев: — Дело было еще при Ермаке Тимофеиче. Оченно оголодали казаки после зимовки в столице Кучумовой. Надо было припас пополнять, иначе — смертушка неминучая. Вот и отправилась ранней весной ватага вниз по Иртышу под водительством лихого есаула Брязги. С великими боями одолев татарские улусы на Аремзянке, дошли оне до владений князька Нимняна, Демьяна по-русски. Батюшки, что за диво?! — Голос старика, журчавший плавно, ровненько, взвился в изумленном вскрике. — Вот те раз! Обычно мирные, остяки тут вдруг воспротивились, бой дали. Не подпущают к крепости, что вот на этакой же горушке, как наша. — Никифор глянул в дверь, и бойцы тоже невольно посмотрели туда. — Трое ден стояли казаки у Демьянового городка и не могли взять его…
Егорушка тоже рассматривал обрывистую гору. Глаза его расширились — показалось ему, что вместо высвеченных луной стволов сосен увидел он частокол остяцкой крепости.
— Кажный штурм отбивали инородцы, — продолжал дед Никифор. — Да с такой удалью, будто заранее знали, что нипочем их не одолеть… — Достал из кармана лоскут, высморкался в него. — Стали казаки совет держать: как быть дальше? И отступать нельзя: конфузно, вся Кучумова орда голову поднимет, непокорствовать начнет. И взять Демьяново городище не могут. Вот незадача… — Он помолчал, глядя на то вспыхивающие, то затухающие огоньки самокруток, и понизил голос почти до шепота: — А надо сказать вам, что был в обозе казаков чуваш один. Его Кучум когда-то из Казани привез. Этот чуваш мало-мальски по-русски лопотал, ну и служил у наших навроде толмача. Ране-то, до прихода Ермака, чуваш энтот часто бывал у остяков, язык ихний выучил. Ну, те и доверяли ему.
Егорушка, зная, что будет дальше, прикрыл глаза, оставив лишь узенькую щель, сквозь которую
