будущий директор, он — начальник ЦЗЛ. Сами понимаете, принять завод — одно дело, а запустить на проектную мощность, так до этого еще плыть и плыть. То недоделано, это не по проекту, а о третьем вообще забыли… А Ваня… то есть Лукашин, с самого начала уперся: вынь да положь ему полярографическую установку, чтобы определять концентрацию биологически активных веществ в сбрасываемых заводом сточных водах. Иначе-де мы речку загубим… А где я ему возьму валюту на эту установку? И ведь какой настырный! Будучи в командировке, попадаю я в аварию, почти год кувыркаюсь между жизнью и смертью, а мой заместитель, человек мягкий, поддался на уговоры Лукашина; вместе они преодолели все трестовские рогатки, разжалобили министра и не только раздобыли полярографическую установку, но и заказали японские фильтры тонкой очистки. А ведь к ним надо целую станцию строить… Выхожу на работу — ужас: банк закрыл кредит, зарплату выдают со скрипом, сырья на одну неделю, а Ваня жмет: давай деньги на оборудование — и никаких гвоздей!.. Ну, помирили нас в горкоме, получили оба по выговору… Тут реорганизация, меняют нам профиль продукции, полярография вместе с японскими фильтрами становится ненужной, и мы… помирились, но прежняя дружба между нами уже не возродилась. Слишком много гадостей наговорили друг другу.
— А кто все-таки был прав? Вы или он?
Директор откупорил бутылку минеральной воды, налил стакан, серебристые пузырьки быстро побежали кверху, и Марвич представил, как они мягкими иголочками покалывают язык. Пить захотелось неимоверно, но директор угостить не догадался.
— Ох, как хочется вам разложить все по полочкам: здесь — белое, там — черное. И никаких компромиссов! Увы, молодой человек, так не бывает… Истина часто балансирует на лезвии ножа, и нож этот — время. Тогда, десять лет назад, был прав я, потому что полярографическая установка была розовой мечтой, несовместимой с реальной действительностью; не о пирожных приходилось думать, а о куске хлеба — в переносном смысле, разумеется. Но вот запустили, отладили производство, и сегодня для нас хлеб — именно эта установка, без нее нельзя наладить выпуск фермента стрептазы, потому что фермент не должен содержать и тысячной доли примесей… Видите, все условно, все относительно. Вы согласны?
— Нет, — сказал Марвич, — не согласен. Впрочем, мое мнение ничего не меняет… Напоследок хотелось бы выяснить: по вашему мнению, враги у Лукашина могли быть?
— Кроме меня — нет, — слабо улыбнулся директор. — Уверен, что не было. Уж я бы знал. У нас коллектив женский, больше суток секреты не держатся.
— И последний вопрос. Могло случиться, чтобы с завода, вернее — со склада, незаметно вывезли что-нибудь ценное?
— Исключено! Сигнализация, охрана, строгий контроль на проходной… Да и что у нас красть? Витамины? Анальгин? Ну, допустим, похитит какой-нибудь ловкач ящик анальгина, так какая с того корысть?
По залитому солнцем двору Марвич шел медленно, день близился к концу, похвастаться было нечем, и все же образ Лукашина прорисовывался более ясно, пожалуй, даже намечалась некая точка отсчета.
6
Жара начала спадать, но в неподвижном воздухе стойко держался запах горячей пыли и полыни. Тополя, прикрывавшие больничную ограду, отбрасывали на мостовую длинные косые тени; полупустые автобусы катились по ним, как по садовой решетке.
Катерина прихрамывала в туфлях на высочайшем каблуке, скорее всего, надетых украдкой от мамы для пущего форса, и Марвич старался умерить шаг, чтобы она не отставала.
— Все-таки не понимаю, — сказал он вслух, но для себя. — С чего вдруг его занесло на Омскую?
— А там когда-то была проходная, — синхронно его мыслям отозвалась Катерина. — Давным-давно. И сейчас, наверное, есть лаз в заборе.
— Очень может быть, — вздохнул Марвич. — Но Лукашину зачем было заходить с тыла?.. Ну ладно, ты подожди здесь, я скоро вернусь.
В холле больные стучали в домино. По телевизору показывали Эрмитаж. В ординаторской никого не было. Развешанные по стенам плакаты с детальным изображением человеческих внутренностей невольно вызывали неприятное ощущение под ложечкой. Он подошел к столу, на котором стоял поднос с чистыми тарелками, горкой аккуратно нарезанного хлеба и двумя кастрюльками. Движимый скорее любопытством, чем пробудившимся аппетитом, поднял крышки. Одна кастрюля была наполовину заполнена остывшей манной кашей, другая — жидким киселем. «Не больно-то главврач заботится о хирургах», — подумал Марвич и в этот момент услышал сзади добродушный голос:
— Не стесняйтесь, товарищ. Берите тарелку, ложку и кладите побольше каши. И киселя тоже.
Глупейшее положение! Вероятно, так чувствует себя схваченный за руку карманник. Оставалось одно: подхватить мысль и развить ее до абсурда. Марвич повернулся и, глянув на вошедшего хирурга, здоровенного парня с рыжей шкиперской бородкой, сказал с грустью:
— Так ведь я не один. Со мною три брата, да дед с бабкой, да Жучка с мышкой.
— Серьезная компания. — подхватил хирург, — одной кашей не прокормишь… Ну хорошо, оставим кашу в покое. Зачем к нам пожаловала милиция?
— Я насчет больного Лукашина.
— А-а, Лукашин… Этот, можно сказать, родился в рубашке. Пулевое ранение легкого, но ни один крупный сосуд не поврежден. Пуля застряла в ребре. Он потерял много крови, открытый пневмоторакс тоже не пустяк.
— А он не говорил, как все это с ним произошло?
— Нет, не говорил. И, боюсь, не скоро скажет.
— До сих пор без сознания?
— Нет, он в сознании. Легкое ему зашили, кровопотерю компенсировали, анестезиологи сейчас чудеса делают, но… Лежать ему в больнице еще не меньше месяца, да и потом неизвестно, как будет.
— Что-то я не совсем понимаю, — сознался Марвич. — Он же, по вашему мнению, родился в рубашке.
— Я имел в виду ранение легкого. С легким будет все в порядке. Но, кроме того, у него серьезное сотрясение мозга, — возможно, ударился головой при падении. Налицо стойкая ретроградная амнезия, а это не шутка.
— Вы бы попроще, — сказал Марвич, морща лоб.
— Ретроградная амнезия — это потеря памяти на события, связанные с травмой и непосредственно предшествовавшие, ей. Лукашин помнит, как вышел из дому, а дальше — сплошной провал, пришел в себя в больнице.
— Это надолго?
— Может быть, на три дня, а может, на три месяца. Не знаю.
— Значит, беседовать с ним сейчас бесполезно?
— Если в плане «Что с ним случилось?», то бесполезно.
— Что ж, тогда мне бы получить пулю для экспертизы и выписку из истории болезни.
— Выписку сейчас сделаем, а пулю еще утром забрал ваш товарищ.
— Кто?
— Фамилию не помню, а внешне — плотный такой мужчина в кремовой рубашке, сильно волосатый.
Фатеев, подумал Марвич, больше некому. Что ж это он со мною, как с дитем: одной рукой дает игрушку, другой отнимает. Мне ведь поручено…
— Рад был познакомиться, — протянул он руку врачу. — Еще, наверное, не раз увидимся.
Хирург в ответ с неожиданной силой сжал его ладонь.
— Что у вас, что у нас — знакомства большей частью невеселые. Может, выпьем чаю?
Марвичу хотелось пить, но на улице ждала Катерина, и, хотя она вмешалась в этот насыщенный день неожиданно и самовольно, заставлять ее ждать было нехорошо.
