— Я ж просил тебя не вмешиваться!
Но ту уже понесло.
— А я практикантка, — заявила она самым искренним тоном. — Он — шеф, — она кивнула головой на Марвича. — Он отвечает за очерк.
Марвичу оставалось лишь промычать нечто утвердительно-неопределенное. Хорошо еще, что Баранова не догадалась спросить документы.
— Ну, если уж вам так хочется… — Она помолчала. — Почти два года назад на соревнованиях зоны Урала я впервые выполнила мастерский норматив. В тридцать один год, поздновато… Тринадцать лет ходила в кандидатах и — никак! И наконец — вытянула… Радости, конечно, полные карманы. Цветы, поздравления. Вечером закатились в ресторан, где пили в основном минералочку, но зато от души. Тосты за меня, за тренера, за наш утюг…
— За утюг? — блеснув удивленными глазами, спросила Катерина.
— Ах, вам непонятно… Чтобы пистолет застыл в нужной точке как каменный, мы, стрелки, два раза в день, утром и вечером, держим на вытянутой руке утюг. Для крепости мышц. Держим до боли, отдыхаем и снова держим. Всю спортивную жизнь, без суббот и воскресений. Некоторые предпочитают гантели, но, по-моему, утюг удобнее…
Вечером мы сели в поезд. В купе кроме моих подруг по команде был болезненного вида, чем-то озлобленный парень лет двадцати. Ну, разговорились, то да се. Оказалось, он голодный, совсем без денег, даже на постель не было. А у нас с собой пироги, шоколад, постель мы ему взяли, вообще в тот день мне всех хотелось любить… Постепенно он отошел, помягчел. Рассказал: отца нет, матери нет, живет с глухой старой теткой в развалюхе. Нравится рисовать, пробовал резать по дереву, лепить. Ему казалось, получается, сунулся в художественный комбинат — не взяли, своих хватает. А слесарить, как он выразился, гайки крутить, надоело. На последние деньги поехал в Свердловск, пытался поступить на «Русские самоцветы», не взяли и там — нет специального образования. Ну, он и сник окончательно.
— А почему вы решили, что он больной? — вмешался Марвич.
— Не больной, а болезненный… И потом, помню, мне хотелось его утешить, и я сказала, что после армии он может поступить в любой техникум или художественное училище. А он горько так усмехнулся и сказал, что в армию его не взяли по болезни. Ну вот… Было уже совсем поздно, мы собрались спать, как вдруг заявились наши ребята и пригласили к себе в купе. Мы со Светой пошли, а у Ирины болела голова, она решила остаться, почитать. А когда мы вернулись, Ирина спала, парня этого в купе не было, и моего чемоданчика тоже, а в чемоданчике были спортивный пистолет и пачка импортных патронов, пятьдесят штук. Я их еле выклянчила на всесоюзных сборах… А какая рукоятка была у того пистолета! Лежит в руке — не чувствуешь… Помню, я выходила из купе и меня будто дернуло: возьму чемоданчик с собой, а потом поглядела на Иру и застыдилась. Было, значит, предчувствие — не поверила… Ну а последствий этой кратковременной встречи, как вы, наверное, поняли, мне хватило на два года…
Уже на улице, когда они молча прошли два квартала, Катерина остановила Марвича.
— Знаешь, Валера, ваша милиция что-то с этим парнем из поезда не доработала.
— Не наша, а дорожная, — проворчал Марвич.
— Если этот тип живет, допустим, в нашем городе, разыскать его, мне кажется, не так сложно.
— Раз плюнуть!
— А что? Есть четкие данные! Смотри: примерный возраст известен, не взят в армию по болезни — есть данные в военкомате, живет с теткой в частном секторе, работает слесарем, причем, очевидно, не на заводе, а в какой-нибудь шарашкиной конторе. Почему? Не могу объяснить, но… мне так кажется. Интуиция!
— Вот спасибо, — сказал Марвич, беря Катерину под руку. — Теперь все ясно. Не знаю, милая, что бы я без тебя делал. Придется ходатайствовать о зачислении тебя в наш отдел на полставки. Согласна?..
Со стороны всегда все просто и ясно, думал он. Причем самые решительные предложения делают именно те, кто в твоем деле ничего не смыслит… В городе, наверное, больше сотни заводов, и слесарь, может быть, давно не слесарь, а сварщик или продавец газводы, и живет он, возможно, в другом городе… Катерина права в одном: надо искать.
10
В узких проходах между заводскими складами дул горячий ветер, как в аэродинамической трубе. Марвич двигался боком, прикрыв лицо рукой, и чувствовал, как на потной шее налипает пыль. Свернув за угол, он нырнул в калиточку и попал в царство холода и мрака. Где-то вдали светил огонек, и он пошел к нему по узкому проходу между ящиками. В конторке за стеклянной перегородкой за столом сидел человек и старательно перекидывал костяшки счетов. Склоненное лицо его было в тени, и, когда на стук он вскинул голову, Марвич невольно задержал дыхание — перед глазами застыла безгубая, безбровая маска с крошечным носом.
Человек со старческим кряхтеньем поднялся навстречу и протянул сухую, в рубцах руку.
— Милиция? Ну-ну. Чего это у нас понадобилось? Место здесь тихое… — Голос был тонкий, безжизненный; прежде чем произнести слово, человек каждый раз хватался за горло, словно прижимал кнопку. — Значит. Егорычев я. Так и называйте.
— Скажите, товарищ Егорычев, — осторожно начал Марвич, — могли бы… ну, допустим, грузчики… похитить с этого склада… или другого… например, ящик или два дефицитного лекарства?
К Марвичу повернулись красные, без ресниц глаза.
— Исключено, мил-человек. Может, с непривычки покажется, что здесь хаос, а я каждый ящик в лицо знаю. Потом… что ж грузчики? Они люди рабочие и честь свою имеют, зачем им красть? И наконец, что? На этом складе витамины-драже, салициловые препараты, сахар-пудра — даром никому не надо. Спирт?.. Есть немного, тонны полторы. Пойдемте посмотрим.
Они долго шли мимо больших и малых ящиков.
Егорычев, бормоча под нос, сосчитал запыленные двадцатилитровые бутыли в деревянной обрешетке, громоздящиеся у дальней стены, потом показал Марвичу накладную.
— Смотрите, семь рядов по десять бутылей, всего — тысяча четыреста килограммов. Сверяйтесь.
— Все точно. Но меня больше всего интересует тот склад, что у железной дороги.
— А, шестой…
Они вышли из склада. Егорычев, заперев дверку большим висячим замком, вдруг резко, словно почувствовав изучающий взгляд Марвича, повернулся:
— Что, товарищ, запугал я вас своей личностью?
— Да нет, что вы… — замялся Марвич.
— Знаю, знаю, не вы первый. Ничего. Смотрите, запоминайте, чтобы знали, какая она — война. Кто по званию будете?
— Лейтенант.
— Вот и я лейтенант. Бывший. Командир танка лейтенант Егорычев. Дважды раненный, трижды жаренный командир «тридцатьчетверки»… Три танка поменял, до Берлина дошел, а в последнюю неделю войны какой-то ополоумевший от страха пацан-фаустник так шарахнул наш танк, что пришлось потом три года по госпиталям кочевать. Лицо кое-как из заплаток составили, в горле дырка осталась, как говорить — затыкай пальцем. А все равно жив Егорычев! И еще троих Егорычевых рощу! Единственно, что — сижу вот подальше от людей, чтоб детишки не пугались да чтоб война им проклятая не приснилась ненароком… А сейчас пойдем посмотрим шестой склад.
— Да, пожалуй, не надо, — сказал Марвич, смутившись. — Вижу, у вас — порядок идеальный.
— Ну нет уж! Дело надо доводить до конца. В шестом — ничего ценного нет, одни неликвиды да всякий хлам, надлежащий списанию. Я там неделю не был.
Массивная дверь отворилась медленно, с противным писком.
