Несколько минут они сидели молча. Потом Марвич пожал плечами, достал из лежавшей перед ним папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пряхину.
— Прошу, Николай Павлович!
— Что это?
— Заявление об отпуске.
Самолет улетал под вечер, но с утра Марвич стал собираться. Он не любил торопиться, никогда не опаздывал и не мог понять, как это можно забыть что-нибудь в спешке.
В разгар сборов пришла Катерина, взяла со стола билет, повертела в руках, бросила обратно.
— Куда это мы?
— В отпуск, дорогая, в отпуск… А почему ты дома в рабочее время?
— С завода я ушла, — сказала Катерина, скорчив презрительную гримаску. — Не хочу быть палочкой.
Марвич оторвался от чемодана и потряс головой.
— Какой палочкой?
— А чего тут непонятного!.. Третий месяц мою пробирки под краном, и больше ничего. И то два-три часа в день… Ну, я обратилась к старшей лаборантке: что ж, говорю, я разве для того десять классов окончила, чтобы пробирки мыть, я могу что-нибудь и посерьезнее. А она смеется: так мы, говорит, могли б и без тебя прекрасно обойтись, но место лаборанта по штатному расписанию пустовало и к концу года его могли срезать, вот тебя и взяли, чтоб палочка в графе стояла, а не прочерк. Обидно, Валера, быть палочкой… Нет, такая работа не для меня.
Катерина ушла. Марвич опять занялся укладкой чемодана, но тут в комнату впорхнула Нина Аркадьевна. Катина мать. Она всегда так входила, словно появлялась из-за кулис, и в молодости это выглядело, возможно, довольно эффектно; к сожалению, Нина Аркадьевна не учитывала, что грациозность с годами убавляется.
— Валерочка, — запела она, снимая с него невидимые пылинки. — К тебе будет маленькая просьба… которая тебя совершенно не затруднит. Катенька сказала мне, что ты летишь в Сухуми, и это просто великолепно! Ты возьмешь ее с собой.
— Нина Аркадьевна, — пытался сопротивляться Марвич, — у меня… не совсем отпуск… то есть не только, в отпуск. У меня в Сухуми серьезное дело.
— Господи! — Нина Аркадьевна источала мед. — Естественно, в твоем возрасте все дела серьезные! Как я это хорошо понимаю… Какие серьезнейшие дела были у меня в твои годы! В том же Сухуми… Ну, да что теперь говорить… Я тебя, как друга нашей семьи, прошу только об одном: доставь Катеньку к моей старой подруге, и пусть она отдыхает… Билет будет через час.
Уже в аэропорту Марвич понял, что соглашаться не следовало. Провожавший его Фатеев, покосившись на Катерину, ничего не сказал, но в его глазах запрыгали некие огоньки: было ясно, что эта сцена им зафиксирована и будет преподнесена всему отделу по высшему классу.
В Адлере их встретил сотрудник Сухумского горотдела, горбоносый, прожаренный солнцем парень, с лица которого не сходила улыбка.
— Симон, — представился он. — Очень рад… Правильно сделал, лейтенант, что взял с собой жену. Такую красавицу оставлять опасно — украдут! Я бы обязательно украл!.. Только почему стеснялся? Почему не предупредил, чудак-человек? Номер на одного в гостинице подготовили. Но, ничего, уладим… Одну минуточку!
Он оставил их возле машины и через минуту прибежал с букетом цветов. Катерина млела от удовольствия, а Марвич хмурился: комедия продолжалась и остановить ее не было никакой возможности…
— Гостиница «Абхазия», — сказал Симон, когда въезжали в Сухуми. — Здесь будем жить… Виноват, только спать. Завтракать-обедать будем у меня.
Марвич перебил его:
— Сначала заедем на Мингрельскую. Катерина будет жить там.
— Слушай, ничего не понимаю! — Симон в недоумении развел руками. — Может, сейчас так модно: муж и жена по разным адресам, а?
16
Закройщик Вано Тохидзе был точен и явился в горотдел ровно в девять. Курчавые волосы были еще мокрыми от морской воды, тонкая рубашка-сеточка плотно обтягивала мощную грудь, мускулистые руки пловца выглядели непомерно большими. Марвич по-хорошему позавидовал, что можно вот так с утра, до работы сбегать на море и всласть поплавать, потом полдня чувствуешь себя как на пружинах.
— Я все уже рассказал нашим товарищам, — сказал Тохидзе. — Не знаю, зачем вызвали.
— Хотя бы затем, чтобы я мог с вами познакомиться, — сказал Марвич. — Очень меня интересует ваш новый знакомый.
— Не знакомый он мне! Совсем чужой!
— Пока будем так его называть… Вы не задумывались, почему он обратился именно к вам?
— Не знаю.
— Может быть, вы шьете что-то особенное? Или, допустим, вас считают… ловким, деловым человеком?
— Э-э, дорогой, не надо меня обижать… Не надо! Ты комсомолец и я тоже! И, кстати, член горкома комсомола. Понятно? А вот особенное… Я больше работаю на молодежь: джинсы там под фирму, пиджак кожаный, костюм вельветовый — ну, у нас юг, народ фасон любит, сам понимаешь…
— Да, теперь понятно. Когда и где вы с ним должны встретиться?
— Сегодня в девять вечера возле ресторана «Светлячок».
— Договоримся так, Вано: во-первых, вы должны показать ему свою заинтересованность, но не сразу, а постепенно, с оговорками, чтобы он видел, что имеет дело с осторожным человеком.
— Во-первых, я бы с удовольствием дал ему в морду, чтобы меня, мастера спорта Вано Тохидзе, какой-то подонок не считал таким же жуликом, как он сам!
— Увы, такого удовольствия мы вам разрешить не можем… Во-вторых, в конце разговора вы скажете, что, к сожалению, не-располагаете требуемой суммой денег, но можете устроить встречу с более солидным покупателем. Этим покупателем буду я.
— Да извинит меня наш уважаемый гость, — заговорил сидевший рядом Симон, — надеяться только на то, что Тохидзе заинтересует Продавца неизвестным ему солидным покупателем недостаточно. Тохидзе — человек прямой, не артист. Скажет что-нибудь невпопад, и тот скроется, очень трудно искать будет. Продавец — хитрый человек, очень хитрый. Свидание назначил возле «Светлячка» на горе, там в это время уже темно и никого нет, туда пешком не ходят, на такси ездят… Он постороннего глаза боится… А все-таки увидеть его надо. Засечь… Ты мотоцикл водить умеешь?
— Умею, — сказал Марвич.
— Отлично! Берем две «Явы». Ты будешь с девушкой, я буду с девушкой — такая мотокомпания… Ни за что не заподозрит! Девушку тебе подыскать из наших… или как?
«Ну вот, — подумал Марвич, — начинается, и это ведь только цветочки. Ничего не поделаешь, крест надо нести до конца».
— Ладно, — сказал он, — возьму свою.
Ночь была чернильной густоты, и, хотя далеко внизу виднелась причудливая сетка городских огней, а чуть выше мягко светились окна ресторана, иссиня-черное небо казалось непривычно близким, а звезды чересчур большими и незнакомыми. Фигура прохаживающегося поодаль Тохидзе сливалась с очертаниями кустов, лишь изредка свет фар проносившихся машин четко обрисовывал ее. Поеживаясь от ночного