Записки кукловода

дороге, или растройство желудка накануне решающего сражения. И эта маленькая глупость ломает весь грандиозный план, причем ломает его навсегда. Потому что любой, кто захочет повторить эту сказку еще раз, вспомнит уже не трагедию, а фарс! Вот в чем дело, господин Бен-Амоц. Сказка фарса подменяет собой сказку трагедии. А фарс, как известно, намного сильнее трагедии — оттого, что понятен всем и радует всех, кроме, конечно, его главного и непосредственного участника, того самого, который проспал или шлепнулся в лужу, или застрял на горшке. Понимаете? Это — как написать новую пьесу! Разве вас не захватывает подобная перспектива? Вот вы говорили про кукловода… но разве то, что я описал, не делает автора превентивной сказки настоящим, истинным кукловодом?

— Он бредит, Шайя? Пощупай ему лоб…

— Я изменю историю, господин Бен-Амоц! Вот увидите! Моя сказка превратит покушение в фарс, и тем самым сорвет его. И не только его, но и все будущие покушения, все до одного! Все до одного! Я перехвачу события, я перепишу всю пьесу заново, я сделаю былью свою замечательную, свою фарсовую сказку. Разве это не прекрасно?

Шайя не отвечает. Он разглядывает сидящего перед ним психа, как будто только сейчас увидел его. Неужели это все всерьез? Акива вдруг принимает озабоченный вид и даже вздыхает.

— Одно меня беспокоит, господин Бен-Амоц. Главное в превентивной сказке — это ее тайминг. Нужно обязательно оказаться в нужном месте в нужное время, хотя бы на шаг раньше главной сказки. Я очень боюсь опоздать.

Он замолкает и выжидающе смотрит на Шайю. Но чего он ждет, этот самозванный кукловод? Что ему надо? Отчего-то Шайе вспоминается квадратная будка Битла — вспоминается абсолютно некстати, потому что нет на земле физиономии менее похожей на битловскую, чем качающееся напротив длинное остроконечное лицо, обрамленное беспорядочной массой паклеобразных волос. И тем не менее… ах, да!.. вот почему: Битл тоже судачил о кукловодстве. Вот ведь дурдом! Как жить среди психов, папаша?

— На себя посмотри…

Шайя неуклюже встает, зацепив локтем недопитый стакан, и тот падает, выплеснув пиво на стол и на джинсы белесого «сказочника».

— Куда же вы, господин Бен-Амоц? Позвольте, я вас все-таки провожу…

— А пошел ты… — Шайя отталкивает его слабую руку и идет к выходу, преувеличенно твердо печатая шаг. Гена оценивающе поглядывает из-за стойки: дойдет?.. не дойдет?.. Вроде, не так уж и страшно, бывало и хуже. Он вздыхает и смотрит на часы. До закрытия еще целых два часа. Долго.

Оставшись один, сутулый человек в полосатой футболке ставит локти на залитый пивом стол и что-то шепчет себе под нос.

Не подумайте только, что он разговаривает со мной. Его собеседник находится внутри него самого. Но я все равно прислушиваюсь.

— Поверил или не поверил? — шепчет он. — Я так боюсь опоздать. Так боюсь. Если поверил, то, скорее всего, я узнаю об этом еще сегодня. Или завтра. Не опоздать бы.

— Не волнуйся, — уверенно отвечает ему тот, что внутри. — Он, конечно, поверил. Без сомнения. Разве ты не помнишь этот его прощальный взгляд? Готов поспорить, что он уже звонит куда надо, набирает номер, не попадая пьяным пальцем в кнопки мобильного телефона. Люди и в самом деле как куклы. Ими так легко манипулировать. Они придут к тебе сами. Сами.

Он снова улыбается своей мягкой детской улыбкой и щупает рифленую рукоятку под полосатой футболкой, и только мы трое: я, он и тот, кто внутри него, знаем, что никакой это не пистолет, а всего-навсего пугач. Игрушка, купленная в забавной лавке за тридцать монет.

* * *

Ив успокаивается, когда слышит его шаги на лестнице. Даже не на лестнице, а еще внизу, далеко- далеко, там, где их узкий переулок, тесно уставленный припаркованными с обеих сторон автомобилями, вливается в лохматый от лиственных деревьев бульвар. Она услышала бы и дальше, но бульвар, в отличие от тихого переулка, полон другими, лишними, мешающими звуками: шелестом шин, пением автомобильных моторов, сумасшедшим шакальим хохотком мотороллеров, голосами людей, карканьем ворон, воем драчливых котов и много еще чем.

Но стоит ему только свернуть из этого вечного тарарама сюда, на звонкую тротуарную дорожку, прорезанную извилистыми мшистыми трещинами, как она немедленно выдает его приближение. А остальное уже проще. По характеру шагов можно определить, насколько он устал, угадать его настроение, взгляд, даже слова, которые он скажет, ступив на порог.

Раньше… Нет, не так. Ив не любит этого слова — «раньше». От него веет прошлым, оно шипит, как вкрадчивая змея. Хуже него только слово «прежде» — настоящая пропасть, жирный символ безвозвратности. Лучше сказать «когда-то». Ведь «когда-то» может случиться и в будущем, правда?.. Ну вот. Итак, когда-то. Когда-то его шаги звенели радостным многоточием веселых миниатюр, из тех, которые читают со сцены или с экрана разбитные юмористы, частя и отчеканивая профессионально артикулированными языками частую чечетку скетчей. Шаги прыгали россыпью монет, спешили, смеялись, обещали. И сердце пускалось в пляс, послушное этому чудесному ритму, этой лучшей на свете музыке.

Ну почему его шаги не могли оставаться такими? Куда они гнались, захлебываясь и, видимо, уставая от собственной джазовой полифонии? — Скорее всего, шаги искали какую-нибудь одну постоянную мелодию, очень красивую, но простую. Это немного разочаровывало, именно что немного, самую малость. Да и действительно: сколько можно жить вприпрыжку? Не пора ли чуть-чуть остепениться? И мелодия нашлась — легкая, светлая, как танец Фреда Астера, как пестрые зонтики под летним, на солнце замешенным дождем. Она звучала столь же замечательно, как и предшествовавший ей джаз… ну, может быть, чуточку монотонней… но малая толика постоянства еще никому не мешала в этой жизни.

А потом… потом… Ив смахивает слезу.

— Не надо плакать, королева. Ты же знаешь, в любой пьесе все приходит в негодность, все ветшает, все старится — и декорации, и куклы. Вот и шаги состарились.

— Нет, это не так. Ты ведь сам говорил: времени нету, а есть только ритм, задаваемый тобой…

— Я говорил это не тебе, а Шайе.

— Все равно. Я подслушала. Если ты задаешь ритм, то и старость приходит тоже от тебя. Значит, ты можешь это изменить. Ведь можешь?

— Конечно, могу, королева. В любой момент. Но захочется ли тебе такого изменения?

— Какого?

— Ты знаешь.

— Смерть?

— Можно назвать это так. Но можно назвать и по-другому: «остановка», и это будет намного точнее. Остановка движения. Я могу сделать это для тебя хоть сейчас. Но ты ведь не просишь остановить его шаги вообще?

— Нет-нет, не надо… но не мог бы ты сделать так, чтобы они просто не изменялись?

— Но чем же это отличается от остановки, девочка?

Она молча прижимает к горлу правую руку и прислушивается. Состарившиеся Шайины шаги шлепают, шаркают, шуршат по когда-то звонкому тротуару. Они снова утратили постоянство ритма, но насколько отличается от прежнего их нынешний усталый разнобой! Время от времени звук пропадает вовсе, как будто Шайя останавливается в сомнении, размышляя, стоит ли продолжать. Эти остановки учащаются по мере приближения к дому, а в перерывах между ними Шайя вообще с трудом волочит ноги. Он опять пьян и, видимо, сильно. Ив уже не помнит, когда в последний раз видела его трезвым… Что случилось? Почему?

Она задает этот вопрос постоянно, и я уже устал отвечать на него. Что, впрочем, кстати, ибо ответ трактует спасительную тему усталости. На усталость всегда можно списать все, что угодно, начиная с дремоты и кончая предательством.

— Он просто устал, королева. Только представь себе, в каком темпе Шайя живет в последние месяцы. Во-первых, ты. Любовь много дарит, но и отнимает массу душевных сил, разве не так?

— Не так, не так. Мне она только дарит. Если что и отнимает силы, так это отсутствие любви. Отнял