текста, то сменить партнеров, а то и вовсе переписать роль. У кого есть силы для такой возни?
Но в данном случае потребуются некоторые усилия. Конечно, о разоблачении и речи не идет. Интересы диктуют тихое, естественное решение: коварный сердечный приступ, несчастный случай, автокатастрофу… Или что-нибудь более оригинальное, например, самоубийство на почве внезапно открывшейся смертельной болезни. Во всяком случае, именно такое решение настоятельно рекомендует этот чересчур услужливый круглолицый шустрячок… как его?.. — Роман Кнабель. Тот еще фрукт: ну кому он обязан всем своим положением, если не Бухштабу? А вот поди ж ты… хе-хе… В политике нет предательства. В политике есть только интересы… Интересно, откуда он тут взялся? Амнон пробует ногтем незнакомый бугорок на донышке чашки. Вроде бы, еще вчера его не было? Точно, не было…
— Амнон! Ну сколько можно!
— Иду, Сонечка, иду!
Он аккуратно, четверкой, ручками внутрь, складывает чашки на блюдечке и ставит их в шкаф. Вот и все. На сегодня. А завтра будет новый день, как всегда. День большого предвыборного митинга. Сколько уже таких событий набралось за длинную Амнонову жизнь и сколько еще наберется?
Город лежит на боку, длинно вытянувшись между морем и сухим руслом бывшей реки, которая когда- то, обнаружив приближение берега, а значит, и собственного конца, обозначенного страшным, пахнущем речной смертью словом «устье», повернула на север и еще некоторое время, вопреки всем законам, отчаянно пыталась остаться рекой — хотя бы ненадолго, хотя бы на километр-другой. За что и была издевательски умерщвлена другим способом: лишением воды. И поделом: зачем сопротивляться неизбежному?
Впрочем, в определенном смысле река победила: разве не бегут теперь по ее заасфальтированному руслу быстрые потоки машин? Разве не обманула эта новая, автомобильная река смертельную тягу моря, сделав элегантный поворот у самого берега и устремившись далее вдоль него, насмешливо поглядывая на обманутого в своих ожиданиях великана, то приближаясь к самой линии прибоя, то отпрыгивая от него, подобно кошке, которой вздумалось подразнить разъяренного цепного пса.
Но это все дальше — севернее песчаных городских окраин. Какое дело городу до кошачьей игры автострады с морем? Он живет своими заботами… вернее, своей беззаботностью — одновременно шумный и задумчивый, деловой и ленивый, грустный и веселый. Наученный печальным опытом реки, он намеренно бесцелен: ведь в любой цели таится ее достижение, конец, гибель. А коли так, то зачем куда-то стремиться? Зачем идти на поводу у жизни, этой равнодушной продавщицы, которая сначала приветливо интересуется вашими намерениями, а затем, отпустив товар, тут же поворачивается к другому покупателю? Не лучше ли запутать ее отстраненной вежливостью случайного зеваки: нет-нет, госпожа, я еще не решил… нет-нет, я — никто… просто так завернул, поглазеть на полки… работайте, работайте, не обращайте внимания… справлюсь и сам…
Оттого-то он так и любит праздники, этот город. Праздники бесцельны, в них отсутствует ощущение конца; но лучше того — в них нет и ощущения начала. Праздник живет в промежутке между прежним процессом, завершение которого он, в сущности, и отмечает: минувшим годом, рабочим летом, пережитой зимой, собранным урожаем и процессом следующим, еще не начавшимся: новыми усилиями, свежим потом, желанными победами и досадными поражениями. Он не принадлежит ни трудному прошлому, ни тревожному будущему; он весь — между, как счастливое затишье, как перерыв, благодатный отдых. Отчего бы тогда не праздновать каждый день, не останавливаясь?
— А на что придется, — беспечно отвечает он и ухмыляется, потягиваясь в длинной треугольной полосе между вечным морем и умершей рекой. — Что пошлешь, тем и проживу…
Митинг тоже может сойти за праздник, это всякий знает. Конечно, не ради морщинистых политиков и их гладкорылых прихлебателей собирается город на большую площадь. Кому сдались эти зануды в галстуках? Они и сами обычно испытывают неловкость от неуместности своего пребывания перед столь большой аудиторией, комкают и без того мятые речи, заискивающе улыбаются и стремятся поскорее освободить место для главных героев вечера, ради которых, собственно говоря, и приперся сюда город, пожертвовав другими праздниками, теми, что помельче.
А кто ж герои? Ну как же… разве вы не слышали? Вот же их имена — напечатаны крупными буквами на бесчисленных листовках, на афишных тумбах, на разворотах центральных газет! Неужели ухитрились не заметить? Быть такого не может! Ведь специально для таких, как вы, газет не читающих, листовок не берущих и у афишных тумб не останавливающихся, несколько сотен подростков за отдельную плату вот уже в течение двух недель крутятся по привычным ко всему городским улицам, засовывая пестрые флайера в почтовые ящики и под дворники автомобилей. Тут уже поневоле обратишь внимание.
Вот они: две суперзвезды местной поп-музыки — из тех, что нравятся всем без исключения, пяток солистов поменьше, несколько популярных рок-групп, приблатненный исполнитель псевдоэтнических песен и напоследок — расхлюстанный рэппер, любимец богемных кафе, поющий о гастарбайтерских трущобах. На все вкусы и цвета, никто не обижен, то-то повеселимся! Приходите праздновать, не пожалеете!
Политика?.. какая политика? Ах, эта… не придирайтесь, не стоит портить городу праздник. Ну кому могут помешать эти транспаранты на стенах зданий? Они, кстати, и в глаза не слишком бросаются: каждая буква не больше пяти метров, проверено. Или вас раздражают раскрашенные лозунгами огромные воздушные шары? А вот давайте спросим детей — им наверняка нравится. Деточка, тебе нравится шарик? Вот видите… легче нужно быть, спонтаннее, ближе к детству… давайте просто радоваться, ладно? Просто радоваться… Что? Вереницы плакатов? А чем это плохо? Вы только посмотрите, как оживляют площадь эти восклицания, клятвы, требования! Да и вообще, перестаньте занудствовать… против рекламы во время телевизионного показа вы ведь не возражаете? Ну вот и здесь так же. Должен же кто-то финансировать бесплатный концерт, разве не так?
А еще в программе обещан Шайя — ведущим. Да-да, тот самый, Шайя Бен-Амоц, с радио. С какого радио… он уже и на телевидении гавкает, вместе с прочими псами. Что вы говорите, неужели? Надо бы посмотреть… по второму каналу или по первому?.. А черт его знает, не помню… Ну, все равно, какая разница? Главное, что этот за словом в карман не лезет. Да уж… этот скажет, так скажет… Вроде и впрямь будет весело, как вы думаете? Вроде, так… пойти, что ли, в самом деле? А почему бы и нет? Весь город собирается, даже отъявленные снобы в круглых очочках под академическими лбами, даже их толстые подруги в бесформенных балахонах. Если уж такие идут…
Не спится. Стараясь не разбудить жену, Битл осторожно выбирается из постели и, подобрав с кресла халат, выходит наружу. Обширная терраса пентхауза уставлена пальмами и плодовыми деревьями в кадках; Битл продирается сквозь них как в лесу… вот ведь захламила балкон, дура! Надо бы сказать, чтоб разредила. Хотя, ладно, пусть… нужно же бедняжке чем-то себя занять. Жена Арика Бухштаба не работает вот уже много лет.
Он проходит к перилам, туда, куда не достают жесткие пальмовые опахала, где чернеет небо с россыпью звезд, особенно крупных по причине молодости лунного месяца. Узенький серп лежит на спине высоко-высоко; чтобы добавить себе солидности, он притворяется неподвижным, но, если присмотреться, то можно заметить его отчетливое покачивание, необъяснимое, но простительное юношескому легкомыслию. Впрочем, Битла не интересует небо, как и другие детали, намалеванные далеко на заднике.
