Вот оно и настало – продолжение моей давней, написанной в одиннадцать лет, повести…
Еду на красном звонком трамвае… О, эти красные трамваи – свидетели моей жизни. Сверкают рельсы на солнце… Сверкает синее небо…
Я была в этом городе прошлым летом и успела его полюбить, он мне – не чужой.
И в этом прекрасном городе – мой отец!
Теперь Рига носит для меня ещё одно название – Город Встречи с Отцом.
…Никогда не забыть… этот длинный больничный коридор с белыми стенами…
И как мой отец идёт мне навстречу… долго-долго… а я не могу сдвинуться с места, чтобы сократить расстояние между нами… он как будто возвращается по той белой дорожке, по которой когда-то ушёл от меня – семнадцать лет назад… и путь этот трудный – в семнадцать лет длиной… Я свою часть пути прошла – примчалась к нему из Москвы в Ригу… остался этот больничный коридор с белыми, снежными стенами… и никого в этом коридоре, кроме нас, никого, кроме нас, на нашей тропинке… и расстояние сокращается… сокращается… И вот я уже не вижу ни снежной тропинки, ни белого больничного коридора – а только синие-пресиние глаза моего отца… синие – как небо… и его родной, ласковый голос:
– Доця!
…И вот я иду по белым песчаным дюнам, на Рижском взморье, в районе Дубулты…
Уже две недели мы вместе с отцом. Я приехала сюда сегодня, чтобы подыскать для нас с отцом домик. Маленький домик у синего апрельского моря… На пустынной улочке, где только шёпот сосновых игл и вскрики чаек… Маленький домик, где отец будет выздоравливать после тяжёлой операции, а я буду ухаживать за ним, готовить простую еду, читать ему стихи, а когда он окрепнет, мы будем гулять по этим белым, ослепительным на солнце дюнам… вдоль кромки моря… по нашему общему побережью памяти… Боже мой, сколько счастья впереди!…
Мой прекрасный синеглазый отец.
Сказочный принц в больничной полосатой пижаме. Он почти не изменился за эти семнадцать лет, что мы не виделись с ним. Он такой же прекрасный, как был тогда, у синего, вечернего окна в моём раннем детстве на Философской улице… Он такой же весёлый, как был тогда – в цветущей степи за нашим домом в Оренбурге… Он такой же тёплый и надёжный – как тогда, когда он нёс меня на руках к дому…
Он, почти сразу, спросил меня:
– Почему тот человек, который приходил ко мне в Одессе, который разыскал меня по твоей просьбе, почему он называл тебя Марией?
– Потому что уже год, как я – Мария.
– Что это значит?
– То, что год назад я крестилась. И при крещении мне дали новое имя.
Отец удивился. Но не очень. Сказал, что имя я себе выбрала хорошее. Так звали мою прабабку – кубанскую казачку.
Но вообще, в те рижские, метельные дни отец не называл меня по имени. Он говорил мне: «Доця». Так он меня называл в детстве. Так он меня называл и сейчас. И мне это было так сладко, сладко… Я опять, временами, чувствовала себя маленькой, и от этого мне тоже было так сладко, сладко… Он говорил: «Доця, милая моя доця, любимая моя доця», – и как будто невидимой нитью связывал сегодняшний день – с моим, далёким уже детством… Как будто заштопывал ту огромную дыру в моей жизни, когда никто мне этого ласкового слова не говорил… «Доця, доця…» Всю нежность, которая копилась в нём семнадцать лет разлуки, он спешил выплеснуть на меня в эти дни…
– Доця, доця!… Если б ты только знала, как я тебя ждал! И тогда – двадцать четыре года тому назад… И сейчас, когда получил твою открытку, с сообщением, что ты едешь ко мне. Если б ты знала!…
– Теперь знаю. А если б
– Теперь знаю…
Наконец я рассекретила все свои «секретики». Наконец, мне не надо прятать свои воспоминания. Наконец, меня никто за них не отругает и не упрекнёт. Наконец, я могу задавать вопросы, которых у меня накопилось слишком много за мои почти двадцать четыре года!
Наконец, я узнала, почему отец не жил с нами в моём раннем детстве. Я и раньше чувствовала, что не было у него злого умысла. И не его была вина в том. Я чувствовала, чувствовала, что у мамы есть свои «секретики» и она не собирается показывать мне, что же там хоронится – какие тайны, и какие драгоценности… или, наоборот, какие страшилки…
Нет, не отец бросил нас. А мама уехала от него. Ещё до моего рождения. А он очень хотел меня – девочку, дочку. Хотя обычно молодые отцы жаждут продолжиться в сыновьях. Но… мой отец хотел именно меня!
– Почему? – спрашиваю я.
– У нас в семье было шестеро мужчин. Отец, нас четверо братьев. И брат матери, который был одинок и жил с нами. И только она одна женщина в семье – мама. Мы её обожали все! Александр, старший брат, женился раньше всех и дочку свою назвал, конечно же, в честь мамы – Анной.
Отец говорит:
– Когда Лиля, беременная, уехала от меня, родители мои решили, что Лиля не любит меня – вот и всё. Они были очень обижены за меня. Я их пытался убедить, что Лиля просто не декабристка, не может жить в нашей дыре, какой была тогда Макеевка. Но, с другой стороны, во время войны, во время оккупации Лиля была подпольщицей, связной… Стало быть, она – не робкого десятка. Но на бытовых неудобствах сломалась…
– На Философской улице тоже никаких особых удобств не было.
– Но Днепропетровск – большой, красивейший город, а Макеевка – пыльная горняцкая дыра. Лилю, к тому же, общая обстановка в посёлке угнетала. Было полно босяков, драки, поножовщина, одним словом, преступность цвела махровым цветом… Вечером страшно было выйти на
