— Нет, Пьер, ты никогда не будешь у меня плакать. Я люблю тебя до слез, до слез радости. Никогда не сомневайся в том, что наша любовь будет счастливой. Но я перед тобой почти совсем нагая. Я уже чувствую себя голой, и я хочу говорить перед тобой, не щадя стыдливости, с которой уже пришло время покончить. Давай будем жить безумно; через мгновение я попрошу тебя взять меня. Но ты еще не знаешь, что мне сказала Лулу в ванной.
— Анси, нет, сейчас я не хочу этого знать.
— Извини меня, Пьер, я так безумна, я так обезумела от тебя, я больше не знаю, что говорю. Я вся в бреду, и никто никогда не доводил меня до такого состояния, в каком ты меня видишь. Если я так глупо говорю с тобой, то это потому, что желание сводит меня с ума. Я достойна презрения, но я красива. Я больше не могу, я словно фурия: повали меня!
Она не сняла, а скорее разорвала прикрывавшие ее кружева; она сама повалила меня. Она сама помогла мне раздеться. Неистовствуя, мы очутились на полу.
Мы оставались в постели несколько дней подряд, поглощенные этим бредом, лишь изредка прикрываясь, когда Лулу приносила нам вино, птицу или мясо, на которые мы жадно набрасывались. Мы пили много бургундского, чтобы восстановить наши изможденные силы. Однажды вечером мы сказали друг другу, что у нас, возможно, галлюцинации, возможно, мы сошли с ума, но Анси хотела все новых напитков.
— Хочется узнать, что она об этом думает, — сказала Анси.
Лулу принесла нам шампанского. Анси спросила у нее:
— Лулу, мы сами уже ничего не понимаем. Спрашиваем у себя, что с нами происходит. Сколько времени мы в постели? Может быть, мы скоро вообще растаем?
Лулу ответила смеясь:
— Четвертый день. Что правда, то правда: мадам выглядит несколько истощенной. Осмелюсь сказать то же самое о месье.
— Оттого, что… — сказала Анси, — даже не знаю уж чего.
— Должно быть, оттого, что грезите…
— Конечно: оттого, что грежу!
Обе девушки прыснули от смеха.
— Выпьем вместе, — сказала Анси. — Мы с Пьером будем пить из одного бокала.
— Мадам позволит говорить ему «ты»?
Анси расхохоталась еще громче.
— Ну да, будем говорить друг другу «ты», если Пьер позволит.
— Тебя зовут Пьер? — сказала мне Лулу.
— Я возвращаюсь к жизни, — сказала Анси.
— Пьер, — сказала Лулу, — не думай, что мы порочны. У меня есть грешки. Я субретка со странностями. Анси — нет. Но как сладко все время скользить по наклонной плоскости.
— Я произвожу такое впечатление, — сказала мне Анси, — и мне даже нравится производить такое впечатление, но я не всегда выдерживаю.
— Я тоже, — повторил я, — возвращаюсь к жизни.
Мне было непонятно, почему этот двусмысленный язык, нервировавший меня, так мне нравился.
— У тебя нашлись бы силы, — сказала Анси, — чтобы грезить?
— Ну да, — повторил я, — я возвращаюсь к жизни, но только для того, чтобы мне лучше грезилось.
— Я должна оставить вас с вашими грезами, — сказала Лулу.
— Как тебе будет угодно, — сказала Анси, — но прежде прикончи бутылку, открой другую и выпьем по последнему бокалу. Мы будем грезить, потом ты вернешься, и мы расскажем тебе наши новые сны.
Лулу пила молча и с большим воодушевлением. Она сказала, вставая, словно совершенно не видя ни нас, ни то, что Анси уже возобновила свою игру под простынями:
— Не думала ли мадам об одной вещи? Когда субретка в мечтательном настроении, ей не всегда хочется грезить одной.
Этот диалог смутил меня. Я больше не понимал, ни чего моя любовница ждала от своей подруги, ни подруга — от моей любовницы. Анси так восхитительно меня успокоила, она так досыта напоила меня удовольствием… неловкости первого дня казались уже далеко. Я не желал их, но меня не устрашали те неверные шаги, на которые намекал этот язык и пример которых был мне показан в непринужденности Pea. В присутствии моей матери они неизбежно связывались с тревогой, но тревога не противоречит удовольствию, которое от нее только обостряется. С медлительной проницательностью я сдерживал в своих объятиях пылающую нервозность Анси; я пытался измерить весь путь, пройденный с того дня, когда я впервые обнаружил, что открывает передо мной сладострастие. В тех широких владениях, куда я проник один и тайком, я жил ныне без опасений и угрызений совести. Я пользовался религиозным ужасом, который испытывал изначально, я делал его тайной пружиной своего удовольствия. Интимная жизнь тел исключительно глубока: она исторгает из нас ужасный крик, рядом с которым благочестивый порыв — лишь пошлое бормотание. Превзойденное благочестие — это всего лишь тоска. Только трудности, проблемы плоти, ее обман, неудачи, страхи, недоразумения, которые она провоцирует, неловкость, для которых она дает повод, придают некий смысл целомудрию. Сексуальное удовольствие — роскошь, которую ограничивает старость, уродство и всевозможные беды. Едва только я получил эту роскошь, как с негодованием обнаружил, что попы противопоставляют ей свои стоны неизлечимого бессилия (нарушаемые движением возбуждения). Вся та пламенная религиозность, которая еще теплилась во мне, стала ассоциироваться с экстазом сладострастной жизни и отделяться от огромных отбросов страдания. Очень скоро лицо, которое никогда не преображалось наслаждением, стало казаться мне неживым, меня начали соблазнять разнузданные удовольствия, и в этот день я готов был попросить Лулу остаться. Сама идея заниматься любовью на глазах у хорошенькой девушки забавляла меня, а двусмысленная позиция Анси — приводила в замешательство. Оттого, что Анси спала с Лулу, я не испытывал никакой ревности, но мне хотелось знать, чего она хочет.
Эти мысли не могли приглушить удовольствия, которое я испытывал в объятиях Анси. На четвертый день я обнаруживал в себе такую же интенсивность безумного до самозабвения потока страсти. Никакой другой женщине не удавалось вызвать у меня того неистощимого чувства изливающегося счастья, скорость которого ограничить невозможно. Конечно, рана — смертельна, но это не важно: навсегда!.. Уже через миг я жалел о том, что подумал о несчастной жизни Лулу, которая не могла участвовать в этом счастье, бесконечном счастье — моей любви, что была сокровеннее самых тайных глубин моего сердца и яснее, чем убийство.
Я достигал такого уровня неистовой жизни — и вместе со мной Анси, — что я мог бы с полным безразличием сказать о Лулу: «задуши ее», «полижи ей язык», не сразу даже отличив возможное от невозможного, желанное от смехотворного. Если бы в меня ударил гром, я не услышал бы мошки, поющей у меня над ухом. Я жил в грозовом состоянии и лишь медленно доходил до той пустой точки, в которой при разговоре с моей подругой у меня снова возникло желание сказать (между тем я спустился в печальный песок жизни, которую покидает желание):
— Ты недавно собиралась повторить мне, что сказала тебе Лулу, что она сказала тебе шепотом в ванной.
Анси смотрела на меня долгим непонимающим взглядом. Потом она, казалось, высвободилась из грезы и сказала мне:
— Конечно. Я должна была бы расстаться с ней. Во всяком случае, мне хочется поговорить с тобой о ней и сказать тебе, что она представляет собой для меня или, может быть, что представляла.
Она мне улыбнулась. И вновь очаровательная улыбка преобразилась в нежность губ, нежность — в жадность, потом в жестокость… Потом вернулось спокойствие. Я сказал ей:
