отцовские, серо-голубые. А маленький Шурик (по традиции назвали по деду Александром) похож на мать.
Даниловна очень любила со мной разговаривать; конечно, главной темой был М.А. «Мы с отцом из последнего тянулись, чтобы ему дать образование; сперва он учился в Москве, а потом в Богучаре. А тут взяли его мальчишкой и сделали инспектором по продовольствию (продотрядником), он и бросил учиться…
Был он всегда ласковый и послушный. Мы с отцом души в нем не чаяли; он для меня – все на свете. Родни у меня нет никакой, один он. Пусть бы переезжал в Москву, разве я не понимаю, что ему еще много надо учиться, надо с умными людьми встречаться. Пусть бы на лето сюда приезжал, а зиму – в Москве. Повлияйте на него, Евгения Григорьевна, может, он вас послушается», – и слезы на глазах у бабушки Даниловны…
Ухаживает она за сыном, старается все приготовить, что он любит, и называет его «Минька». (Для матери он – «Минька», ведь сказал же М.А. мне однажды, что «Нахаленок» – отчасти автобиографический рассказ.)
Говорить с М.А. очень трудно. Замкнутый, он и о себе говорить не любит. Два вопроса интересовали меня: конец «Тихого Дона» и дальнейшие темы работ.
На мой вопрос об окончании «Тихого Дона» он сказал, что уже получил разрешение ГПУ пользоваться всеми секретными документами, касающимися вешенского восстания.
– Мне остались только охвостья.
Меня смущает то, что приходится комкать конец, иначе я не уложусь в третью книгу.
Кончается: я обрываю польской войной, куда Григорий идет как красный комиссар. Боюсь, что будут говорить, что о Григории белом я говорю больше, чем о Григории красном. Но я иначе не могу – слишком разрастется третья книга.
Говорила я и о необходимости переезда в Москву, хотя бы на два-три зимних месяца.
– Зачем я поеду? – живо ответил он. – Ведь здесь кругом сколько хочешь материала для работы. Растут и крепнут колхозы. Я ведь всех их знаю. И они меня знают. А что, Евгения Григорьевна, много есть произведений из колхозной жизни?
– Много, но все они никуда не годны с точки зрения художественной, начиная от знаменитых «Брусков» Панферова.
– Ну, вот, не считайте самомнением, если я скажу, что, если я напишу, я напишу лучше других.
Я спокойно ответила, что ничуть не сомневаюсь в этом. И спросила, всерьез ли он думает об этом.
– Да, повесть листов на десять.
– Сколько же времени вам нужно на это?
– Месяца три, – с обычной своей улыбкой сказал он.
– Давайте пустим в хронике «Литературной газеты», что Шолохов работает над повестью из колхозной жизни.
– Зачем? – лениво спрашивает он. – Лучше сразу. Для чего же мне жить в городе, где меня все раздражает, когда здесь работать есть над чем.
И я должна была согласиться, что он прав. Если раньше, во время разных перегибов, мне казалось необходимым вырвать его из этой обстановки, которая действует на него подавляющим, удручающим и даже разлагающим образом, то теперь, когда кругом закипает новая жизнь и когда он к ней относится не только не отрицательно, но даже собирает материалы (мне Мария Петровна говорила, что он связан с одним колхозом, дал им денег на трактор, бывает там и прочее) для повести, постановление РАПП о переброске его на завод нелепо и сплошь формально. Если нам нужна яркая, художественная картина строительства новой деревни, то кому же ее и дать, как не Шолохову?
Заходит человек:
– Михаил Александрович, дай табачку, сил нет, курить хочется.
М.А. дает ему махорки.
– А рюмку водки выпьешь? – Ясно, отказа нет. Пришедший – председатель сельсовета Плешаковского.
– Ну, как колхоз? – спрашивает М.А.
– Хорош! – добро и весело отвечает председатель. – 70 процентов прочных и крепких есть! Почти все, кто ушел, вернулись снова в колхоз.
– А как поживает Микишара? – вдруг спросил М.А. («Семейный человек»)8.
Тот засмеялся:
– Приходил ко мне, просил дать свидетельство о политической благонадежности, хочет охотой заняться, ружье купил. Говорит: «У меня сын был красноармеец…»
– Да ведь ты сына-то убил, говорю ему. Не дал ему свидетельства, – закончил председатель, допил торопливо рюмку, пыхнул папиросой и ушел, помахивая кнутом.
В его отношениях к окружающим, семейным особенно это характерно, чувствуется та же сдержанность в выражении своих чувств и настроений. Только один раз, и то случайно, видела я, как он приласкал и поцеловал своего двухлетнего сынишку, а со Светланкой всегда говорит как со взрослой. Очень любит поддразнивать ее, иногда доводя до слез.
История с «Яркой» (овцой). Чтобы не резать дома теленка, его обменяли на овцу. Вечером пришел дедушка Петр Яковлевич, и начались разговоры о том, что завтра надо зарезать Ярку. Дедушка взял длинный нож, чтобы отточить его для этой операции. Все разговоры велись в присутствии Светланы. Конечно, она заинтересовалась и стала расспрашивать: «Дедушка, ты будешь резать Ярку?» Ей ответили, что Ярку завтра отгонят в стадо, и она успокоилась. Утром Ярка исчезла. Светлана озабоченно ее искала и, чувствуя что-то неладное, стала ко всем приставать. Версия о стаде мало ее удовлетворила.
И вот отец начинает ее дразнить:
– Светланка, а ведь Ярку-то зарезали.
– Нет, ее отогнали в стадо, – кричит девочка.
– Это они тебя обманывают. Пойдем к деду, там и шкура висит!
Светланка бесится, а М.А. спокойно наблюдает. За обедом —
та же история. Светлане мать подкладывает в тарелку баранью почку: «Ешь, Светик, ты ведь любишь почку?» «Ага, – торжествует отец, – почка-то ведь от Ярки. Как же она в стадо ушла без почки?» И прочее. Я возмущаюсь: «Зачем вы мучите ребенка?» – «А зачем ей говорить неправду? – возражает он. – Зарезали – и зарезали».
Сколько шуток добродушных, но иногда очень острых, попадало бедному «Ваське» Кудашеву. Его аппетит, сожженная спина и плечи (не умеренно накинулся на солнце), бормотание во сне – все подвергалось обстрелу. И словечки М.А. были иногда так неожиданно метки, что и мы все, и сам «Васька» хохотали от души.
Игоря он преследовал за отросшие усы и бороду. И чего только не выдумывал он, сидя за обедом, по поводу усов. С дедушкой проделывались самые разнообразные шутки. То на охоте ему подсовывалось негодное ружье, то будили его, как только он закрывал глаза, и прочее. Словом, не было ни одного человека, в котором М.А. не подметил бы слабых сторон и не начал бы подшучивать. Даже меня он не оставлял в покое, хотя и осторожнее, чем других, но все же нет-нет, да и метнет стрелу.
С вечера начинаются сборы на охоту. Все заняты набивкой патронов, чисткой ружей, сбором снаряжения. Помогают все: дед, Иван (брат Марии Петровны), женщины: готовят «харчи», одежду. Чуть ли не до двенадцати часов идет невероятная возня. Собаки, предчувствуя охоту, нервничают, обнюхивают вещи, толкутся под ногами. Особенно озабочен был М.А.
Ушли все спать на сеновал, наказав бабушке разбудить в четыре часа утра.
Утром из окошка я наблюдала «выезд на охоту»: на линейке – М.А., Горя, Кудашев и Николай, охотники в самых затрапезных костюмах. А у М.А. нелепая фуражка защитного цвета, от пользования ею, как черпаком для воды, она съежилась и торчала у него где-то на макушке.
Свежее, тихое утро. Подымалось солнце («На синем пологе неба доклевывал краснохвостый рассвет звездное просо», – вспомнила я фразу из «Тихого Дона»).
Мычали коровы, собираясь в стаде. М.А. открывал ворота и весело закивал мне головой. А вечером усталые, пыльные, голодные… Сколько рассказов, приключений на охоте! И 24 куропатки! «Ваську» –
