таким образом против них самих. Второе следствие у Льюиса таково: «при любой данной композиции смысл обратно пропорционален убежденности автора в том, что он следует букве».[523] Экономист, говорящий «буквально» о кривой спроса, национальном доходе или стабильности экономики, занимается чистым синтаксисом. Льюис здесь режет по живому, но до кровавой расправы дело не доводит:
Доля обычного синтаксического маскарада, который выдается за смысл, может варьировать от чего-то близкого к 100 % для политических обозревателей, журналистов, психологов и экономистов до чего-то близкого к 40 % для детских писателей... Математик, редко забывающий, что символы его символичны, часто мог бы дотягиваться до 90 % смысла и 10 % словоблудия.[524]
Если экономисты не сравнивают социальный факт со взаимнооднозначным отображением, устанавливая таким образом когнитивную и эмоциональную взаимосвязь между двумя разными областями, то, значит, они не думают.
Так можно рассуждать. Но рассуждать так следует с осмотрительностью. Более осознанное отношение к метафорам в экономике будет победой сразу на многих фронтах. Наиболее очевидное обстоятельство: неизученная метафора заменяет мышление, поэтому необходимо изучать метафоры, а не пытаться сделать невозможное – отменить их.[528] Ричард Уэтли, доктор богословия, архиепископ Дублина, публицист, оставивший работы, посвященные свободной торговле и другим темам классической политической экономии, автор стандартной в XIX в. работы «Элементы риторики», обратил внимание на метафору государства, похожего на индивида, а следовательно, выигрывающего от свободной торговли так же, как индивид. Но он обратил внимание – и не только в ироническом ключе – на вопрос об уместности такой фигуры речи:
На это отвечаем, что между Нацией и Индивидом есть большая разница. Так и есть, причем во многих случаях... (он перечисляет их, упоминая, например, о неограниченной продолжительности существования Нации. – Д. М.) и, более того, действия (transactions) каждого человека, в той мере, в какой ему предоставлена свобода, регулируются тем самым лицом, кто должен оказаться в выигрыше и проигрыше от каждого из них – самим индивидом; каковой, хотя бдительность его усилена собственным интересом, а рассудительность – практикой в своей собственной области знаний, может оказаться человеком, осведомленность которого весьма ограниченна, и который не имеет общих принципов и не притязает на глубокую эрудицию по части философских теорий; в то время как дела Государства регулируются Конгрессом, Палатой депутатов и т. д., в каковых состоят, вероятно, люди, весьма широко начитанные, чьи умы привыкли к рассуждениям.[529]
Нет лучшего способа аргументации в пользу государственного вмешательства. И метафора здесь – повод и инструмент для мысли, не ее замена.
Далее, метафоры порождают такие установки, которые лучше держать на виду и под контролем логических рассуждений. Это отчетливо заметно на уровне идеологических метафор, популярных среди различных партий: «невидимая рука» – понятие настолько отвлеченное и умиротворяющее, что мы можем без всяких возражений допустить ее прикосновение; противоречия капитализма настолько зловещи и обоснованны с научной точки зрения, что мы можем без всяких дальнейших исследований допустить их существование. Но это верно даже для менее значимых метафор. Метафоры экономической теории демонстрируют авторитет Науки, а часто – и ее этическую нейтральность. Бессмысленно жаловаться на то, что мы
Наконец, с помощью метафоры выбираются несколько аспектов, по которым сравниваются подлежащее (subject) и определение (modifier), другие же аспекты оставляются в стороне. Макс Блэк, рассуждая о метафоре «люди – как волки», замечает, что «все те человеческие черты, о которых без чрезмерных усилий можно говорить на 'волчьем языке', будут выведены на первый план, а все остальные – вытеснены на периферию».[530] Экономисты заметят: именно здесь источник назойливых жалоб от экономистов-нематематиков, что математика «упускает» некоторую часть истины, и от неэкономистов, что экономическая теория «упускает» некоторую часть истины. Подобные жалобы часто банальны и неправильно сформулированы. Обычные реакции на них, впрочем, немногим лучше. Ответ, состоящий в том, что метафора опускает некоторые вещи временно, чтобы все упростить, неискрений, он появляется чаще всего в контексте решения задачи по подгонке 50 других уравнений одновременно. Ответ, согласно которому метафора в конце концов будет протестирована на фактах, – впечатляющее, но редко исполняемое обещание.[531] Лучше было бы ответить так: нам нравится метафора, скажем, эгоистичного экономического субъекта как вычислительной машины за то, что она была широко известна в ранней экономической поэзии, или за то, что она больше соответствует интроспекции, чем альтернативные метафоры (люди как религиозные дервиши или благопристойные граждане). В книге «Новая риторика: трактат об аргументации» Хаим Перельман и Л. Ольбрехтс-Тытека замечают, что «согласие с аналогией... зачастую эквивалентно суждению, вынесенному относительно важности тех характеристик, которые в аналогии выделяются».[532] Что незаурядно относительно этого заурядного высказывания – оно сделано в контексте обсуждения чисто литературных вопросов и вместе с тем так хорошо вписывается в обсуждение вопросов экономической науки.
Это в конечном счете означает, что метафоры и другая аргументативная риторическая машинерия играют в экономической теории важную роль: экономисты и другие ученые не так уж далеки от забот цивилизации, как многие могут себе представить. Их способы аргументации и инструменты убеждения – например, использование метафор, – не очень отличаются от речей Цицерона и новелл Харди. И это хорошо. Блэк, обсуждая «архетипы» как расширенные метафоры в науке, сказал: «Когда понимание научных моделей и архетипов станет рассматриваться как элемент респектабельной научной культуры,
