Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

дети – это товары длительного пользования, есть, так сказать, лишь одно направление движения. Выгоды от торговли получила в основном теория, в которой изучаются дети (фертильность, брачность, наследственность), усвоив понятия из теории товаров длительного пользования, но не в противоположную сторону.

Экономические метафоры – поэтика экономической науки. Все то, в чем преуспели метафоры в поэзии, характеризует их успех и в экономической теории, и это можно проанализировать в схожих терминах. По поводу наилучшей метафоры в самой совершенной поэзии сравнив тебя с летним днем[517] или А с В, Оуэн Барфилд заметил:

Мы чувствуем, что В, о котором, собственно, говорится, должно быть каким-то образом необходимо, даже неизбежно. Оно в некотором смысле должно быть наилучшим, если не единственным способом удовлетворительно выразить А. Сознание должно привязываться к нему так же, как и к А, и они некоторым образом должны быть неизбежно слиты в единое простое значение.[518]

Рис. 1. Мышление аналогиями: два измерения (и экономические приложения)

Если бы эпитет (modifier) В (летний день, холодильник или часть капитала) был банален – в нашем случае это не так, хотя Шекспир в своих поэмах был более самокритичен по отношению к своим сравнениям, чем обыкновенно бывают экономисты по отношению к своим, то он бы отделился от А, став тем, чем он и является, механической и не приносящей ничего нового взаимосвязью. Если же В существенно, то оно сливается с А, чтобы стать образцовой метафорой в науке, идеей «человеческого капитала», «равновесия», «выхода и входа на рынок», «конкуренции». Метафора, промолвил поэт, – это «вершина идентичности».

Мало кто будет спорить, что экономисты часто используют образный язык. Большую часть жалких претензий юмора в науке, посвященной подсчету прибылей и убытков, можно найти в разговорах об «островах» на рынке труда или «липких ценах» на рынке капитала или «лимонах» на товарном рынке. Чем строже предмет, тем причудливее язык. Например, в теории роста есть «магистрали» и «золотые правила», а в теории общего равновесия имеется множество изысканий на тему того, что делать с «аукционистом». Грамотный человек, с хорошей математической и статистической подготовкой, взяв в руки «Эконометрику», удивится тому, сколько метафор его окружает, и затеряется в тумане аллегорий.

Аллегория – это всего лишь многословная метафора, и все такие фигуры речи являются аналогиями. Аналогии можно упорядочить по тому, насколько они очевидны – сравнение («как если бы») наиболее очевидно, а символ («кривая спроса») менее всего, и по степени подробности.

Экономисты, особенно теоретики, всегда говорят «иносказаниями» или рассказывают «истории». Слово «история» приобрело техническое значение в математической экономике, хотя обычно употребляется не в текстах, а на семинарах. Историей называют некую разновидность пространного экономического рассуждения, лежащего в основе математики, часто упрощенную версию ситуации из реального мира, которую эта математика должна описать. Это аллегория, замаскированная под пространную символику. Литературные теории нарратива могут помочь экономистам осознать, каким целям служат истории. История здесь – это описание (modifier), a математика – подлежащее. Повесть о рынке с продавцами, торгующими шму[519] в коробах, и покупателями с фиксированными издержками перемещения между корзинами, иллюстрирует теорему о неподвижной точке.

Даже математические рассуждения метафоричны. Основной вопрос в том, метафорична ли также и обратная операция: модификация человеческого поведения с помощью математики. Если бы это было не так, то можно было бы усмотреть метафорический элемент в вербальной экономической теории, где повествуется, например, о «предпринимателе», или – еще проще – о «невидимой руке», но вместе с тем утверждать, что лингвистическая чистота математики оставляет подобные изыски позади. Таковы были убеждения продвинутых мыслителей 1920-х и 1930-х годов, кто вдохновил то понимание экономического метода, которое сейчас уже является общепринятым. Большинство экономистов подписываются под этими убеждениями без сомнений, комментариев или раздумий. Когда мы занимаемся вербальной экономической теорией, мы, как говорят, в большей или меньшей степени вольны и можем позволить себе неточности, запасшись литературной лицензией для своих «историй»; но когда мы занимаемся математикой, ребячество остается в стороне.

Однако математическое теоретизирование в экономической науке носит метафорический и литературный характер. Рассмотрим, например, сравнительно простой случай – теорию производственных функций. Ее словарь, по существу, метафоричен. «Совокупный капитал» содержит аналогию «капитала» (понятие о котором само есть аналогия) с чем-то – песком, кирпичами, шму, – что можно в некотором содержательном смысле «сложить»; то же касается и «совокупного труда», с еще одной особенностью: складываемые вещи не вещи вовсе, но часы осознанного внимания; в самой идее «производственной функции» заложена удивительная аналогия предмета – производства товаров, который следовало бы осмыслять в контексте изобретательности, дисциплины и планирования, – с описанием, математической функцией, которую следовало бы анализировать в смысле ее амплитуды, формы и однозначности.

Метафорическое содержание этих идей жило в умах их создателей в XIX в. Для экономистов XX в. оно уже отмерло, но эта смерть не отменяет метафорического элемента. Метафора поднялась в очень встревоженном виде из могилы в 1960-х, во время споров двух Кембриджей. Эта дискуссия – одно из свидетельств важности проблем метафорического характера для экономической теории, число этих свидетельств можно умножать. Сама ожесточенность схватки подсказывает нам, что спор велся о вещах, находящихся за пределами математики или фактов. Воюющие стороны швырялись друг в друга математическими рассуждениями и институциональными фактами, но основные вопросы были такими же, которые обычно задаются по поводу метафор – проясняет ли она смысл, удовлетворительна ли она, уместна ли? Откуда вы знаете? Как это соотносится с экономической поэзией? После нескольких тактических отступлений Кембриджа (штат Массачусетс), касавшихся предельных метафизических оснований, не относившихся к этим важным вопросам, воцарилась всеобщая усталость без какого-либо решения. Причина, по которой решение так и не было найдено, – в том, что природа ключевых вопросов была литературной, а не математической или статистической. В противном случае тот факт, что идея об агрегированной производственной функции остается жизнеспособной, несмотря на математические доказательства невозможности ее существования, равно как в некоторых районах английского Кембриджа остается жизнеспособной идея экономической теории, оперирующей агрегатами, несмотря на статистические доказательства ее бесполезности, – был бы загадкой.

Даже когда метафора в чьей-нибудь экономической теории кажется по-настоящему мертвой, мы не можем избежать обсуждения литературных вопросов. Клайв С. Льюис в 1939 г. сказал, что любой разговор, который выше уровня «корова-стоящая-здесь-на-самом-де-ле-фиолетовая», любой разговор о «причинах, связях, ментальных состояниях или актах... безнадежно метафоричен». [520] Для таких разговоров он сформулировал то, что можно назвать теоремой Баламута о метафоре (Screwtape's Theorem on Metaphor),[521] первое следствие которой гласит, что переход от вербальных к математическим метафорам – это не выход:

Когда кто-нибудь притязает на то, что мыслит независимо по отношению к метафоре, таящейся в одном из его слов, его притязание... допустимо лишь постольку, поскольку он сумел бы продемонстрировать место этой сокрытой метафоры... Новое понимание подобного рода обычно само оказывается метафорическим.[522]

Если экономисты сначала забывают, а затем упорно отрицают, что производственная функция – это метафора, продолжая рассуждать о ней, то в результате ничего, кроме словоблудия, не остается. Словосочетание «производственная функция» будет использоваться в соответствии с правилами грамматики, но не будет ничего означать. Обвинение в бессмысленности, так часто используемое модернистами относительно форм аргументации, которые они не понимают или не любят, направляется