Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

Мы разочаровываем студентов, когда говорим, что экономическая наука состоит не просто в заучивании формул, а в понимании того, применимы ли определенные аргументы, в усмотрении аналогий между одним применением и другим, которое на первый взгляд кажется отличным от первого, в знании о том, когда больше подходит вербальное, а когда математическое рассуждение, и какое описание мира наиболее полезно для правильной экономической теории. Жизнь трудна. Слепой использует палку как продолжение своего тела – так и мы всегда, используя теорию, «встраиваем ее в свое тело – или расширяем свое тело так, чтобы оно включало ее в себя – чтобы мы поселились в ней».[545] Решение задач в экономической теории – это неявное знание, описываемое Поланьи.[546] Мы знаем экономическую науку, но не можем высказать ее, так же как музыкант знает ноты, по которым он играет, не стараясь сознательно припомнить, как технически это осуществить. Показательным примером будет певец: не существует четких механических инструкций для певца, помогающих ему взять высокую ноту. Эл Харбергер часто говорит, что такой-то смог заставить экономическое рассуждение «запеть». Как в случае с Карнеги-Холл, ответ на вопрос: «Как попасть в Совет экономических консультантов?» таков: «Практика, практика».

Хорошие внешние взаимоотношения. Третья трудность, возникающая в экономической науке из-за ее модернистской методологии, состоит в том, что экономическую теорию понимают неправильно, и когда она вообще оказывается предметом рассмотрения, ее недолюбливают как гуманитарии, так и ученые-естественники. Гуманитарии не любят ее за антигуманитарные методологические принципы. Ученые не любят экономическую теорию за то, что в реальности она не достигает того уровня строгости, который предполагается исходя из ее методологии. Плохие отношения могут дорого обойтись. Например, как было отмечено выше, экономика недавно стала империалистической наукой. Сейчас существует экономическая теория истории, социологии, права, антропологии, политики, политической философии, этики. Мягкотелая модернистская методология просто затрудняет эту колонизацию, вызывая неуместные методологические сомнения в умах колонизированных народов.

Хорошая наука. Четвертая трудность в том, что экономисты напрасно ограничивают себя «объективными» фактами, рассматривая свой или чей-то еще разум только как источник возникновения гипотез, которые надо протестировать, но не как еще один аргумент в пользу той или иной гипотезы. Согласно представлениям модернизма здравый смысл – это бессмыслица, а знание должно быть каким-то образом объективно, т. е. не быть результатом Verstehen[547] или интроспекции. Но, повторюсь, непосредственно в нашем распоряжении окажется много информации о нашем собственном поведении как экономических молекул, если только мы исследуем основы наших убеждений. Особенно непонятна идея о том, что эмпирические доказательства закона спроса, как, например, подход роттердамской школы – анализ систем уравнений, – более убедительны, чем интроспекция. Даже эконометрика сама по себе станет лучше, как недавно заявил Кристофер Симз:

Если мы тщательно продумаем то, чем мы занимаемся, мы, во-первых, обретем еще больше уверенности в том, что прикладная эконометрика полезна, несмотря на ее отличия от физической науки, и, во-вторых, будем в большей степени готовы приспособить наш язык и методы к размышлению над тем, чем мы на самом деле занимаемся. Результатом будет эконометрика, которая более научна («научный» для него значит «хороший». – Д. М.) и меньше занята поверхностным копированием статистических методов, используемых в экспериментальных науках. [548]

Один из примеров – любопытный статус исследований с использованием опросов в сегодняшней экономической теории. Не в пример другим общественным наукам, экономисты крайне враждебны к анкетам и другим видам самоописания. В учебную программу по экономике входят и сведения (полученные их вторых рук) об известной дискуссии конца 1930-х годов. Речь шла о том, что бизнесменов спрашивали, уравнивают ли они предельные издержки и предельную выручку. Показательно, что неудача подобного исследования – если оно вообще таковым являлось – должно было убедить экономистов отказаться от любой информации, получаемой от самих агентов. Можно в буквальном смысле заставить целую компанию экономистов смеяться в голос, если иронично предложить разослать анкеты с каким-нибудь насущным экономическим вопросом. Экономистов так впечатляют та путаница и ошибки, к которым могут привести такие опросы, что они полностью отвергают их, предпочитая им путаницу и ошибки как результат наблюдений. Они бездумно привержены представлению о том, что только наблюдаемое извне поведение экономических агентов допустимо в качестве довода в рамках экономической аргументации. Однако опросы не бесполезны, даже в случае дискуссии 1930-х годов о средних и предельных издержках. Можно было спросить: «Была ли норма прибыли у Вас всегда одной и той же?», «О чем Вы думаете, когда у Вас падают продажи?» (Ниже норма прибыли? Переждать?) Если анализ мотивов и работа с респондентами проводятся бездумно, в результате получается нонсенс. Но это так же верно и в отношении бездумного использования инструментов и данных, которые в исследованиях экономистов считаются более допустимыми.

Хорошие наклонности. Пятая и последняя трудность – научные дискуссии в экономической теории длятся долго и ведутся на повышенных тонах. Геологические журналы не переполнены статьями, где ставится под сомнение репутация других геологов. В них нет такого количества принципиальных разногласий и жестких дебатов, которые тянутся из века в век. Немудрено. У экономистов нет официальной риторики, с помощью которой убедительно описывалось бы, что экономисты считают убедительным. Математические и статистические инструменты, которые в 1930 – 1940-х годах были как луч света в темном царстве, обещая прекратить споры между экономистами, не справились с этой задачей, поскольку от них требовали слишком многого. Ошибочно полагая, что операционализма достаточно, чтобы покончить с любыми дискуссиями, экономист полагает, что его оппонент нечестен, когда он не уступает по какому-то вопросу, что им движут некие идеологически окрашенные предрассудки или своекорыстие, или же что он просто глуп. Это вполне соответствует наивному модернистскому разделению фактов и ценностей, когда все разногласия относят на счет политики, так как относительно фактов, якобы в отличие от ценностей, спорить невозможно. На самом деле степень несогласия экономистов друг с другом, как уже было сказано, преувеличена. Количество вопросов, по которым достигнуто взаимопонимание, делает еще более непонятной ту озлобленность, с которой они спорят по менее значительным поводам. Например, выпады против Милтона Фридмена или Джона Кеннета Гэлбрейта отличаются чрезмерной и необоснованной резкостью. Если мы не способны обоснованно рассуждать о ценностях и если большая часть из того, что имеет значение, расположена на стороне ценностей (в системе координат ценности / факты), то, следовательно, рассуждая о том, что имеет значение, мы кидаемся в объятия неразумия и необоснованности. Притязания непомерно претенциозной методологии Науки несовместимы с дальнейшим разговором.[549]

Излечение подобных недугов риторикой предполагает, что философия как направляющая сила науки – или по крайней мере философия, которая позволяет себе узаконивать сферу познаваемого, – должна быть отвергнута. Такое лечение не означает отказ от регрессии, окончательно проясняющей суть дела, от решающего эксперимента, неожиданного вывода, который был неожиданно опровергнут. Они тоже убедительны для разумных исследователей. Отсутствие аргументации является необходимой альтернативой узкой аргументации только тогда, когда мы принимаем дихотомии модернизма. Наше лечение просто обнаружит, что у экономической науки неплохое здоровье, которое сейчас скрыто от нас за невротическими запретами со стороны искусственной методологии Науки.

Перевод с англ. Е.С. Витюк и И.А. Болдырева

© Перевод на русский язык. Издательский дом ВШЭ, 2011

Вивьен Браун. Переосмысливая «Проблему Адама Смита»[550]

I

Так называемая проблема Адама Смита касается взаимосвязи двух работ Смита, опубликованных при его жизни: «Теория нравственных чувств» (первая редакция 1759, шестая редакция 1790) и «Исследование