строении, поэтому беседку она называла ларинской. После обеда подруги обычно встречались именно там.
Лиза забралась в беседку и уселась на шаткую скамью. Уединение располагало к глубоким размышлениям. Вот бы узнать, кто такой этот Иван? Вдруг какой-нибудь обормот, оставленный на третий год в пятом классе? Плохо, что Мурочка не идет в сад. Скоро уже солнце сядет!
Из своей засады Лиза видела не только зады фрязинского дома. Сквозь щели в заборе можно было наблюдать, что происходит в безымянном глухом проулке. Только ничего и никогда там не происходило. С другой стороны, за кустами, виднелся угол дома Одинцовых, где была комната тети Анюты. Анна Терентьевна с послеобеденным сном уже покончила: в окне двигалась ее тень. Блеснула зеркальная дверь открываемого шкафа – это тетка достала лиловое платье с зелеными точечками. Сейчас она в это платье облачится, коралловые сережки поменяет на длинные, с зелеными камушками, которые называются так же, как теткины любимые духи – гелиотроп. И соберутся гости чайку попить, поболтать, в лото поиграть. Скучища!
2
Не дождавшись Мурочки, Лиза стукнула в кухонное окошко Фрязиных. Окно распахнулось, из него высунулось румяное лицо кухарки Сани.
– Где Мурочка? – спросила Лиза.
– Наверху сидят, – ответила Саня. – Делаида Петровна уехали и наказали их во двор не пускать.
– Тогда я сама наверх пройду. Открой, Саня! – потребовала Лиза.
Добросовестная Саня крепко задумалась.
– Делаида Петровна про вас ничего не сказали, – с сомнением пробормотала она. – Идите, барышня, но если что… Если Делаида Петровна вдруг вернутся…
– Пусть! Съест она меня, что ли?
Бедная Мурочка весь день томилась в своей комнатке в мезонине. На ее столе лежал учебник Марго, пара словарей и раскрытый французский роман для девиц, очень глупый. По настоянию тетки Лиза его уже прочитала. Там все дело было в двух сиротках. Свирепые, но благородные цыгане зачем-то похитили их прямо из колыбели и только двадцать лет спустя признались в краже. Две юные цыганки невообразимой красоты и добродетели оказались на деле герцогскими дочками, так что седовласые отцы совершенно зря прокляли двух каких-то виконтов, влюбившихся в этих цыганок. Неужели серьезная Мурочка читает подобную чепуху?
Выяснилось, однако, что Мурочка отбывала повинность. Глубокая рытвина, проделанная на странице мстительным крепким ногтем Аделаиды Петровны, Мурочкиной мачехи, означала место, с какого Мурочке следовало переводить. Получившееся нужно было записывать. Своим круглым почерком Мурочка уже успела вывести: «О, никогда в благодарной груди Викторин не трепыхалось так глубоко спасибо для ее доброго великого папы, укрытого седыми висками!»
– Какой еще великий папа? – засмеялась Лиза. – Римский, что ли? Тут, верно, про дедушку говорится.
– Не учи, сама знаю, – вздохнула Мурочка. – Я нарочно чушь пишу,
– За что тебе перепало?
– Да ни за что! Из-за Володьки опять. Он накопал червей и одного
Лиза вздохнула. Бедная Мурочка! Бедный Володь-ка! Мелкие придирки тети Анюты ничто в сравнении со строгостями Аделаиды Петровны.
Брат и сестра Фрязины были близнецы – одинаково востролицые, темноглазые и живые. Аделаида Петровна за глаза звала их крысятами. Еще прошлым летом они были Машей и Володей, однако недавно Маша придумала себе и брату имена новые, современные. С Володькой мудрить было нечего – он стал Вовой. Звучало отменно: аристократично и немного залихватски. Сама же Маша долго колебалась между модными Марой и Мурой. Пришлось закрыть глаза и тянуть из конфетной коробки одну из двух бумажек. Попалась та, на которой было написано «Мура».
Лиза с близнецами была знакома с незапамятных времен: Одинцовы и Фрязины были добрыми соседями. Володька, естественно, над девчоночьей дружбой смеялся, но Лизу признавал: она была самой быстроногой в округе и в горелки играла до упаду. Володька увлекался зоологией, то есть нес домой всякую живность – букашек, червей, ежиков. Иногда он притаскивал целое ведро головастиков, добытых в какой- нибудь канаве. Известно, что девчонки головастиков не выносят, особенно тех, у которых уже отрастают лапки. Однако Лиза любовалась этими тварями без всякого трепета и находила, что у них кроткие мордашки. Она даже пугала бедняг, запуская руку в ведро. Все это не могло не вызвать самого серьезного уважения будущего зоолога.
Зато мачеха Аделаида Петровна головастиков боялась. Из-за этого Володька норовил подсунуть банку со своим уловом к ней в спальню, на туалетный столик. Там царил живописный кавардак: цветные флаконы парижских и московских духов, шпильки и гребешки окружали фарфоровую пудреницу в виде белой розы. Пудреница была колоссальных размеров. Мурочка называла ее капустой.
Аделаида Петровна была немного близорука и Володькин живой подарок замечала не сразу. Когда она садилась у зеркала разглядывать свое большое темнобровое лицо, сначала щурила глаза и принимала волнующие позы, которые доставили ей лет пятнадцать назад славу первой нетской красавицы. Теперь ей приходилось улыбаться тоньше, а подбородок сильнее выдвигать вперед, потому что гнездился под ним второй – висячий, неприятный и неискоренимый. Глаза с годами стали мельче, брови реже. Целая пропасть огорчительных мелочей обнаруживалась, если присмотреться!
Аделаида Петровна вздыхала. Ее печальный взгляд падал на ряд знакомых флаконов. Эти флаконы, она помнила, еще утром стояли как-то иначе. В душе сразу вспыхивал едкий гнев на горничную Гашу, которая, должно быть, втайне лила драгоценные ароматы себе на макушку и за пазуху. К тому же среди флаконов и коробок, перепутанных чужой рукой, что-то шевелилось.
Аделаида Петровна щурилась сильнее и приближала лицо к столешнице. Головастики! Они суетились в банке, крутили прозрачными рыбьими хвостами и пучили на Аделаиду Петровну бисерные глазки, отвратительно пристроенные где-то на затылке.
Аделаида Петровна издавала долгий крик. Затем расчетливо – на мягкий ковер или на кушетку – падала в обморок.
Володька не верил в истинность этих обмороков. Крики мачехи его радовали, хотя он знал, что за минутную забаву придется заплатить целым днем сидения в чулане или в запертой приемной отца.
Аделаида Петровна и близнецы никогда открыто не ссорились. Веселый доктор Фрязин не допустил бы, чтоб кто-то притеснял его замечательных детей. Аделаида Петровна это понимала. Поженились они с доктором шесть лет назад по горячей страсти. Оба тогда вдовели. Борис Владимирович Фрязин был живой, невысокий и смуглый – чернявые близнецы пошли в него. Аделаида же Петровна, напротив, отличалась заметным ростом и таким пышным бюстом, что он гнул ее вперед. Хотя эта позировка была как раз в моде и называлась «голубиная грудь», все равно казалось, что Аделаида Петровна рухнула бы под тяжестью бюста, если б он не крепился на сильном торсе и крутых, правильных, как валун, бедрах.
Аделаида Петровна была богатой купеческой вдовой. Платья она выписывала из Москвы и Парижа, любила крупные шляпы с перьями. В тени этих шляп загадочно мерцали ее глаза. Разве мог впечатлительный, с художественной жилкой доктор не влюбиться в такую красоту? «Это не цветок, а целый сад цветущий», – восторгался он. Разве могла Аделаида Петровна остаться равнодушной к натиску доктора – горячего, говорливого, красивого собой, хотя и совершенно лысого?
Была страсть. Но глупые и жестокие дети подобных страстей никогда не разумеют. Аделаида Петровна не имела собственных детей, иметь не надеялась – и не любила ничьих. На Володьку с Мурочкой она не обращала внимания, пока не предоставлялся случай проявить разумную строгость. Бывало это часто. Доктор над выходками близнецов хохотал, но наказывать соглашался. Он считал, что разумные наказания закаляют характер.
– Меня самого отец очень драл, – радостно вспоминал он. – За дело драл, хотя чаще просто под горячую руку. Я зубами скрипел, но не плакал – и вот я жив, и бодр, и удачлив. А вам в чулане посидеть тошно? Эх,
