Трудно сказать. Внезапно хлынувшие в голову религиозные идеи в сочетании с очень низкой гуманитарной культурой и очень высоким самомнением иногда дают картину, похожую на сумасшествие.
Ави с женой приехал в наш город, был принят хасидами, пожил с ними полгода и начал высматривать людей, из которых можно будет начинать набирать свою команду.
Дани полулежал на широком бетонном крыльце, на которое выходят железные ворота мастерских, и смотрел на закрытые воротанапротив, у которых стояла, махая хвостом, большая рыжая собака. Собака и Дани были очень похожи.
У обоих были тонкогубые, длинные лица с покатыми лбами и развитыми мышцами челюстей. Оба были худы, жилисты и сильны. Разнило их больше всего выражение лиц и глаз. Несмотря на то, что собака была привязана к ручке двери за короткий ремень, а Дани физически свободен, несмотря на то, что солнце слепило собаке глаза и уже начинало давить, а Данина сторона еще оставалась в тени, несмотря на то, что собака, видимо, была гораздо голоднее Дани и по обязанности оглушительно лаяла, несмотря на высунутый язык и поредевшую от зноя двух летних месяцев, местами торчавшую сосульками колтунов шерсть, собака производила впечатление жизнерадостного существа. Ее умные зеленовато-коричневые глаза улыбались, а глаза Дани были мрачны, как ноябрьский вечер в Ленинграде. Иногда по ним пробегали, осветляя их, облачка мыслей, но фон, тон оставался угольно-черным, беспросветным.
И Дани, и собака ждали. Собака ждала, что ее, наконец, отвяжут и уведут в темный, тенистый склад с ведром воды в углу, ждала, что кто-нибудь из рабочих промышленной зоны — обычно это была толстая белокурая женщина или худой, взъерошенный человек из угловой мастерской — бросит ей кусок хлеба с маслом.
Дани ждал водопроводчика. Водопроводчик позвонил ему вчера вечером и сказал: „Есть работа. Приходи завтра в восемь“. Дани пришел в восемь. Сейчас двадцать пять минут девятого. Маленький водопроводчик с большими бурыми усами не любит лишних разговоров. „Возьми десять пятидюймовых труб, нарежь на них резьбу и положи в машину. Что? Конечно машиной! Кто же нарезает вручную резьбу на пять дюймов?!“
Собака дождалась. Белобрысая тетка отломила половину лепешки и не бросила, а положила на асфальт. В лепешке виднелось что-то розовое. Собака попыталась разрезать лепешку ударом верхних передних зубов, но холодная и твердая лепешка не поддалась. Собака раззявила пасть. На лепешку медленно упала длинная, прозрачная слюна. Собака опустила голову, как экскаватор ковшом поддела лепешку нижними зубами, захватила ее обеими челюстями и, подбросив, начала механическую обработку.
Восемь тридцать. По левую руку от Дани стояло рыжее ведро. В ведре лежали плитки. По правую покоился ящик с пустыми бутылками. От бутылок пахло кислым вином. Почти у Даниных ног непонятным образом рос из щели в бетоне короткий, пышный куст каперса. Это был куст укора всем нам, страдающим от жары. По его сочным фиолетовым веткам и зеленым, свежим листьям в форме сечения луковиц можно было подумать, что растет он на черноземе, у источника, или щелевые гномы поливают и кормят его.
Но Дани не видел ни пушистых цветов каперса, ни облизывавшейся собаки, ни пары воробьев, радостно, крыло в крыло летевших клевать собачье дерьмо. Перед ним, как и учили, был коридор. Мир — это узкий коридор, ведущий в сияющий замок. Коридор, в котором постоянно кричат, дерутся и путаются под ногами дети. Дети не давали покоя даже в синагоге. Маленькая девочка с блестящей мазью на лбу вбегала в синагогу с криком „Мама! Я потеряла маму!“, девочка затихала, прижавшись к отцовскому колену, но тут влетали двое мальчиков, один пинал другого, валил на пол и с криком „Смотрите, какая тряпка!“ начинал таскать по полу за ногу. Этих приходилось, бросив молитву, выгонять. Двоих же старших, которым уже полагалось молиться, а они вместо этого играли в футбол и гоняли кошек, надо было ловить и учить. Самый старший, по еврейским понятиям, уже взрослый сын, со смеющимися глазами и торчащими вперед, отчего его рот напоминал рваный ботинок, зубами, охотно помогал ловить и учить младших братьев, но сам больше гонял кошек или орал соседу, всегда сидевшему на балконе третьего этажа в длинных черных трусах: „Владимир! Что такое х…?“, всегда получая один и тот же скучнейший ответ: „То, что у тебя между ногами“. Приходилось, бросая молитву, ловить и, помня о вреде гнева, учить его самого. Попав под отцовскую длань, старший, как многие неунывающие люди, вопил на весь город.
Еще их надо было кормить. Говорят „кормить семью“, как будто не надо кормить самого себя. Когда — то Дани помогал брату, державшему ресторан. Двенадцать лет назад брат вместе с рестораном переехал в Лос-Анжелес. Иногда по почте в длинном узком конверте приходит чек. Когда Мазаль, Данина жена, хочет поговорить с мужем о деньгах, она произносит всего одно слово: „чек“. Произнесенное хриплым, ликующим голосом, слово это означает: „Деньги от брата пришли! Живем!“ Если дети просят Мазаль купить мороженое, кроссовки или мяч, а из Америки уже месяц как ничего нет, она говорит только: „Чек!“ и разводит руками. Когда же это состояние продолжается до 10–15 числа, жена садится за стол напротив Дани, читающего книгу. Это бывает часов в десять утра, когда детей уже нет дома. Дани хорошо знает, что сейчас жена страшно ударит ладонью по столу и прорычит: „Чек!“, а он будет еще цепляться за книгу, косясь на жену исподлобья, водить пальцем по строчкам, но скоро встанет, пойдет на кухню, положит в полиэтиленовый пакет два куска хлеба и отправится в промзону.
Вот он тащится по главной улице промзоны — высокий, сутуловатый мужчина лет тридцати пяти, в очках, с длинной черной бородой. На него бешено лает привязанная к мусорному бачку собака. Мимо него проезжает электрокар с огромным ящиком, наполненным опилками. Парами пролетают над ним воробьи. Слева орут: это китайцы смеха ради украли у коротконогого столяра пустую коробку, столяр кричит и замахивается на них, а китайцы смеются тихим китайским смехом. Дани не замечает ничего. Он идет мимо открытых ворот мастерских, и с каждым разом меньше ворот, в которые он может зайти.
Что же, нет у нас работы?
Почему нету? Вот коротконогому столяру, например, нужны подручные. В слесарку срочно требуется сварщик. На винном заводе уже месяц некому водить грузовик, а подрядчик Витя с опухшей рожей бегает вокруг своего мицубиши и говорит, говорит, говорит, — ищет штукатуров.
Дани же не умел ни сваривать железные полосы, ни водить грузовик, ни подгонять дверцы кухонных шкафов.
Так научился бы!
Ха-ха-ха! Ремесло — это когда видишь руками: вот тройка, вот двойка, вот полтора миллиметра; это когда, лежа в подсобке, по стуку из цеха знаешь: рабочий прислонил к папширу поддон. Нож свистит — надо смазать. Стучит — слишком сильно давит. Два удара — перерыв. Правильно: экономит остаток на большие размеры.
Учиться ремеслу и в двадцать пять лет поздно, в тридцать пять — совсем безнадежное дело. Тем более, чек вчера пришел. А зачем брат присылает тебе чеки? Чтобы ты таскал ржавые трубы? Он шлет тебе чеки, чтобы ты постигал различия между мнениями Рабби Егуды, Рабби Шимона и других мудрецов.
Иди в гудящий зал, сними с полки большую плоскую книгу, садись за стол и делай то, за что тебе присылают чеки. Делай то, во что ты веришь.
Дани бросал ржавую трубу на землю, шел в гудящий зал и брал с полки большую плоскую книгу. Но сколько он ни раскачивался над ней, разница мнений Рабби Шимона и Рабби Егуды не проступала. Оба, Рабби Шимон и Рабби Егуда, считали, что принесший пасхальную жертву, не очистив свой дом от квасного, должен получить 39 ударов ремнем. В чем же разница их мнений и почему другие мудрецы с ними не согласны?
Для того, чтобы это понять, нужно прочесть и понять коллективное мнение мудрецов.
Мнение других мудрецов оказывалось четким, ясным и логически обоснованным, но, постигнув его, Дани начисто забывал, что же сказали Рабби Егуда и Рабби Шимон.
То есть он в общем помнил их мнение, но не мог вспомнить, кто именно что именно сказал, а без этого качание над большой плоской книгой становилось мучительным. Тем более что последний чек пришел полтора месяца назад, и надо платить в магазине. Дани тащился к полке, ставил на место большую плоскую книгу, открывал маленькую толстую книгу и читал, пил крик о неправде тех, кому он завтра будет кланяться, чтобы взяли резать бумажные пачки или таскать ржавые трубы: „Угнетают они вдову и сироту, грабят бедняка и унижают слабого“.
Он брел домой.
