расположен. И чтобы вернуть его расположение, вы не только охотно соглашались исполнить как бы невзначай высказанную им просьбу, но и сами пытались нащупать, чем бы еще ему угодить. Но как только полезный человек сворачивал за угол, Ави выключал обаяние. На тестя он его никогда не тратил.
Но не в зяте дело, черт с ним, с зятем. Главное — при нем прозрачная для отца часть дочкиной души непроницаемо мутнела, как арак, в который налили воды.
Сегодня в обед на почте была ревизия. Можно было бы занести чек завтра, но Йоси был из породы людей, которые дважды сделав что-то первого числа, уже не могут сделать это второго.
После работы позвонила из Америки сестра Бонни. Полгода назад она овдовела. Бонни говорила час, в основном о душевном состоянии своей собаки. Йоси поужинал, дохромал до синагоги. В нагрудном кармане его рубашки лежал чек для Идит и новый блок марок, полученный сегодня по почте. Он даже не переложил марки в альбом.
После молитвы Йоси вышел последним, задержался у подоконника, погладил бархатистый, с необычно глубоким тиснением переплет молитвенника. Габай уже держал дверь открытой и звенел ключами.
Йоси преодолел широкую стоянку, посреди которой под прямым углом друг к другу, напружившись, почти соприкасаясь головами, вывернув в стороны морды, стояли и тонко выли два враждующих кота. Немного походило на настройку двух гитар. Осталось перебраться через холм — и он у дочкиного подъезда.
У дочкиного подъезда Йоси столкнулся с двумя в черном, которые выносили кресло в вязаной клетчатой обивке. Йоси помнил, как Бонни и его жена делали эту обивку. Бонни вязала квадратики, а жена сшивала их. Идит было лет пять. Йоси посмотрел, как кресло ставят в открытые задние двери белого фургона.
— Эй! — на него, играя в воздухе, плыла спинка дивана. Йоси отпрянул. Диван, как дирижабль, на спине вдвое согнутого грузчика выплыл из подъезда.
Идит не сказала отцу ничего. Йоси поднялся на второй этаж и вошел прямо в безобразие переезда. По полу мягко двигался клок пыли. На обеденном столе стояли набитые чем попало, незакрытые картонные коробки. Их клапаны торчали вверх, на одном висела половая тряпка. Кто-то (видна была только спина в черном), стоя в шкафу, изнутри гулко стучал по стенке. Дверцы были прислонены к стене рядом. У окна Йоси увидел зятя. Зять так сосредоточенно, склонив голову и глядя в одну точку, говорил по телефону, что не у кого было спросить, где Идит. Она сама метнулась из коридора — не к нему, а к коробкам на столе. Идит держала ладонями мягкую, светлую стопку белья. Из комнаты ей вслед пробовал голос ребенок. Йоси вынул из кармана сложенный пополам чек. Откровенность всегда была нужна ему с сыном. С дочкой они и так знали друг о друге все, что надо было знать. Йоси увидел, что Идит не стыдится.
— Далеко едете? — спросил он, протягивая чек.
— Нет, здесь, в городе, — спокойно ответила она, запихнула в картонку костюмчики, приняла от отца плотную бумажку и, подойдя к мужу, отдала ее ему. Тот, не переставая говорить, зажал телефон между плечом и ухом, бегло взглянул радужными очками на Йоси, достал из нагрудного кармана бумажник, распялил нужное отделение и аккуратно вложил туда чек.
Много сказано о связи бесплатного сыра с мышеловкой. Раньше в капкан всегда попадал берущий бесплатное. Сегодня попадается дающий. Слышите, как хрипит Запад, взятый за горло миллионами оливковолицых прихлебателей?
В нагрузку к курам, яйцам и сахарному песку Ави выдавал штампованные субботние подсвечники и самоклеющиеся портреты — свой и Ребе. Получателям куриц пришлось оставить в тетрадке на столе свои адреса.
Ави велел Саше пройти по квартирам, напомнить, что портрет Ребе надо лепить на входную дверь снаружи, а Авин — там, где будет стоять подсвечник, потому что принято, зажигая субботние свечи, смотреть на портрет Учителя, а если не смотришь, лучше вообще не зажигать и раздать подсвечники тем, кто уже выкинул. Саша взвалил на плечо мешок с подсвечниками и, как песенный коробейник, пошел по этажам. Хрипло рычали и, склонив головы, тянулись к его брюкам широкоспинные шавки, похожие на меховые скамеечки. Пахло сигаретами «Ноблес», которые выдают в тюрьме, и настоявшимся в колбасе чесноком.
Пухлые женщины в тренировочных костюмах, хмурые усатые мужчины в тренировочных костюмах и бабки у рокочущих телевизоров не понимали, чего этот хочет. За телевизор мы заплатили. Чего он лезет на кухню? Он что, из газа? Какой подсвечник? А тот, что в нагрузку к курам дали, — вон, под раковиной.
Получатели кур узнавали Сашу и разрешали ему вынимать из-под раковины или из-за стекла, из серванта, подсвечники, вставлять в них свечи и даже лепить на кафель Авин портрет. Однако клеить на входную дверь, да еще снаружи портрет деда в меховой шапке никто не соглашался. Приходилось клеить изнутри.
Саша был у нас в городе новеньким, его еще не знали в лицо и принимали за сборщика пожертвований, пока вдовый пенсионер Хальфон, гений общения, не обиделся, что хасид к нему не зашел. Поговорили бы. Хальфон толкнулся к соседям и спросил, что это за верзила и зачем ходит. Хозяин похвастался новыми подсвечниками и показал Авин портрет. Хальфон взвился и побежал к главному раввину, но была пятница, раввин не принимал. В субботу Хальфон выступил перед прихожанами своей синагоги с рассказом о злодействах сектантов, призвал их пройти по квартирам русских и открыть им глаза, а сам на исходе субботы взял скребок и позвонил в дверь квартиры на первом этаже, где, на его беду, жила Белла, лучшая подруга Сашиной тети. Хальфон успел соскрести с кафеля пол Авиного портрета. Тут Белла, высоко подняв брови, с тонким криком выдавила Хальфона за дверь, позвонила Саше и пожаловалась на бесчинство.
Дело было вечером, в тишине гостиной. С лестницы послышалось громкое лошадиное дыхание. Так дышат молодые люди, пробежавшие много лестниц. Дыхание достигло дверей, зашуршала бумага, разносчик рекламы затопал вниз. Я открыл дверь и поднял лежавшее, как я узнал из обращения, открытое письмо к жителям нашего города. Я всегда начинаю чтение открытых писем с подписи. Иногда этого бывает достаточно. Подпись гласила: «Йосеф Хальфон».
Я начал проглядывать: «…действует секта… подарками завлекает приезжих из России… под видом нашей веры… дикие и извращенные взгляды… втянуть в свои ряды… долгом… предупредить наивных людей о ловушке…».
Дальше я читал внимательно.
«22 января, в 8 часов вечера ко мне пришел один из членов секты, Боцина. Увидев, что я один дома, Боцина набросился на меня с кулаками, а когда я упал, начал избивать меня ногами и бил головой о батарею парового отопления, пока я не потерял сознания.
Дочь, вернувшись с работы, нашла меня лежащим без сознания на полу и вызвала „скорую помощь“. Врач привел меня в чувство и предложил ехать в больницу для проверки. Несмотря на сильные боли в груди (у меня оказались сломаны два ребра), я отказался, и мы с дочерью поехали в полицию, чтобы подать на бандита заявление. В полиции мы встретили… Боцину и главу секты, Фиаменту, которые подавали заявление о том, что я (!!!) якобы напал на Боцину и пытался его избить.
Мне 68 лет, я болен сахарным диабетом и астмой, на моем лице были видны следы побоев, но нам два часа пришлось убеждать дежурного принять мое заявление, а заявление Боцины было принято сразу.
Это о чем-то говорит, не правда ли?
Дорогие горожане! Я и моя семья не остановимся, пока бандит не будет привлечен к суду и наказан. Но он действовал не один. Он посланец секты, угрожающей всем нам. Если мы не очистим город от этой заразы, последствия будут ужасными».
Дочитав письмо, я пошел на кухню поставить чайник и услышал легкий, официальный стук в дверь (звонить у нас не принято). За дверью стоял дородный верзила в черном, в шапке, какие хасиды надевают только по субботам и праздникам. В лице верзилы не было ничего зверского — скорее тихая сосредоточенность.
— Говорите по-русски? — спросил верзила, протягивая мне листок. Я отрицательно мотнул головой.
