подхватит решетчатые стенки. Осталось днище — можно сделать отличную полочку. Торопись, а то кто- нибудь оприходует или подползет задом мусоровоз, выпустит поршни, опрокинет бак вместе с твоей полочкой в свой вонючий рот и изрыгнет на свалке, километров за двадцать от нас. Я там был. Едешь, едешь, вдруг солнце меркнет, низкие холмы-кучи начинают куриться черным, жужжащим — это мухи, как черные мысли, всю ночь не дающие покоя. Это воплощенная депрессия. Из дыма тихо материализуется араб и спрашивает в нос, можно ли взять то, что мы вывалили. Можно. Из фанеры сделают полочку и продадут на рынке в Беэр-Шеве. Но Мазаль успела схватить доску и сладила из нее насест для своей любимой кастрюли.
Она сама приклеила изолентой к стене электрические часы. Она получила на складе этот флуоресцентный светильник, заменитель люстры. Она слепила весь этот дом. Близнецы, слава Богу, здоровы, средние учатся, и даже старший, Шмуэль, что до десяти лет не мог сам себе задницу подтереть, уже, наконец, похож на человека. Его дразнят сапогом, потому что рот все время открыт, и зубы торчат, но у нее нет денег, чтобы выпрямлять им зубы, и на пломбы-то пока достала, в скольких очередях пришлось стоять, сколько бланков заполнить. Через неделю Пурим, через две недели надо начинать пасхальную уборку, а она должна по приказу какого-то Учителя Справедливости — пусть он, его жена, его мама, папа, бабушка и дедушка будут здоровы и живут до ста двадцати пяти лет — своими руками рушить свой дом и ехать с семьей в нежилой 128-й, откуда их выкинут к е… матери, да еще и бежать сейчас мыть в этом доме лестницу.
Так почему же она, полноправная глава семьи, утробно покричав, все-таки согласилась переезжать?
Да потому, что она не только голова. Она еще и утроба, и сердце своей семьи и, как всякая утроба, как всякое сердце, Мазаль знает, что одной ее животной любви и заботы мало, что и сама семья, и хлипкая, кое-как собранная из покореженных древесно-стружечных плит личность ее мужа держатся на скрепах религиозного закона, и если сейчас этот закон представляет Учитель Справедливости, надо покориться.
— Мазаль, уже десять минут третьего. Ты идешь?
— Ничего, подождет.
Но девчонка не ждала. Она мыла второй сверху пролет — и в каком виде! Мазаль никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь мыл лестницу в шляпе. Девчонка выдала Мазаль ведро, швабру и тряпку, и велела начинать со второго этажа. Четыре пролета — ерунда, но ступеньки были немытые и нехоженые. Мокрые они казались чистыми. Стоило воде просохнуть, проступала известковая пыль. Как ни три, за один раз дочиста не отмоешь. Да и невозможно двум женщинам столько времени молча шлепать тряпками. Мазаль разогнулась, взяла ведро, поднялась по скользкому. Идит опять мыла между четвертым и третьим этажами.
— Ну, — спросила Мазаль, — как вам на новом месте?
— Отлично, — ответила Идит, — а вы когда переезжаете?
— Даже не знаю. Вы ведь квартиру снимали?
— Снимали.
— А у нас социальное жилье. Бросишь — второй раз не дадут.
— Это все не главное, — тоненько сказала Идит. Главное — быть рядом со Спасителем.
— Ну, когда еще придет Спаситель…
— Он уже пришел.
— И где же он?
— Там, — ответила Идит, указывая на дверь своей квартиры.
Ключ, наконец, поворачивается в рыжей от ржавчины скважине, дужка висячего замка неохотно показывает блестящий корень. Длинная цепь, которой всю зиму были скованы ворота виноградника, падает в колею. Колея поросла тонкой, прозрачной травой, листья смыло ливнями. Виноградные листья остались только на грядках, под кустами. Кусты же без нас забыли дисциплину — отросшие ветви и усы торчат во все стороны, свешиваются с проволок и достают почти до земли, а в проволоку впились черные, одеревенелые гроздья вылущенного птицами винограда.
Опоры многих рядов покосились, из двух насосов жив один, нужно поправить забор, выкосить колючки и браться за обрезку, но мы шляемся по винограднику, пытаемся погладить маленькую, черную, зимовавшую здесь суку, открываем и закрываем железную крышку насосного колодца, ворошим ногой залежи листьев под кустами, и сбереженный листом запах винной прели объясняет, почему мы никак не можем начать работу, ясно говорит то, на что намекают весенний ветер и серенькое, переменчивое небо:
— Чтобы начать виноградную работу, нужно отпраздновать праздник вина.
Мы не внемлем, мы продолжаем шляться по винограднику, но вот уже гудит у ворот тендер, уже кричит нам шофер, мастер с винзавода:
— Закрывайте! Что вы тут делаете? Два часа до праздника! Поехали со мной! Наберем водки, вина, чего хотите!
Из нашей синагоги выносят всю мебель, кроме стола, низенькой лавки и высокого кресла с золочеными подлокотниками. Подсвечники ставят на пол.
Молодые хасиды у стен отрабатывают стойку на руках, заливают в бочонок водку. Завтра после полудня начнется представление. Кроме общенародного спасения, которое празднуют все евреи в Пурим, каменские хасиды отмечают в этот день спасение своей общины. В синагоге устраивают спектакль. Двум самым почтенным людям достаются главные роли: первого каменского Ребе (его на этот раз играл Ехиэль) и царского ревизора (эта роль досталась Мише).
Царского ревизора одевают в камзол, панталоны, чулки, башмаки и парик, поят до беспамятства и кладут на лавку, а сами танцуют вокруг него, ходят на руках и поют песни со словами наоборот. Рассказ о происхождении этого обычая я нашел в сборнике «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Государыни Екатерины Великой».
Постараюсь передать его близко к тексту.
Не прошло и пяти лет с раздела Царства Польского, как евреи, коими кишел новоприсоединенный край, зашевелились и начали начальство беспокоить. Русскому языку скоро обучась, пустились они во взаимные доносы и наветы, друг друга в колдовстве, беззаконии, безбожии и неправильном забое скота обличая, особо же жаловались на новую секту хасидов. А как злато всегда дорогу проложить умеет, то и доносы их ни в уездных, ни в губернских канцеляриях, ни в самом сенате под красное сукно не попадали, так что статс-секретари начали о них самой Государыне докладывать.
Императрица, верная долгу християнскому, ни в какие сношения с жидами не входила, в торговых льготах, о которых они и ранее просили, велела отказать, а на посулы отвечала, что от врагов Христовых никакой пользы себе не желает. Однако сердцу человеколюбивой монархини льстило, что и эти матерью ее почитают и, припадая к высочайшим стопам, молят свои тяжбы рассудить.
Раз велела государыня статс-секретарю графу Дрындинову доложить еврейские дела, о коих он уже объявлял. Только граф начал доклад о жалобе раввина волковысского Моше-Вульфа на раввина каменского в том, что тот, в секту хасидов обратясь, не по закону молится, народ против отеческой веры возмущает и скот велит неправильными ножами колоть, как вошли двое гайдуков с огромными ворохами бумаги.
— Что это? — спросила государыня.
— Еврейские доносы, — отвечал граф. — Вы изволили приказать мне их Вашему Величеству прочесть.
— Довольно, братец, — молвила императрица в гневе, — посылаю к ним Воеводина. Пусть он правду разыщет.
Воеводин, услышав высочайшее повеление, занятия свои в коммерц-коллегии немедля оставил, запершись с еврейскими доносами, в неделю их изучил и, как только открылся летний путь, с тремя людьми отправился в Могилевскую губернию для розыска правды о еврейских раскольниках и ареста их предводителей, пятеро из коих в оной губернии проживали.
Равно было велено ему исследовать поведение евреев, не изнуряют ли они поселян в пропитании их
