Нет, не забыла. Мария Леопольдовна, соседка с восьмого этажа, бабушка Антошиного приятеля, она ждёт моих новых книг.
“Вы пишете? – спрашивает она меня каждый раз, когда мы с ней встречаемся в лифте или у подъезда. – Я жду”. Эта милая женщина, ставшая родной за много лет соседства и дружбы наших мальчишек, она даже не подозревает,
– Вот видишь, – говоришь ты. – Не у каждого писателя есть
Итак. На сегодня, с трудом, но мы всё же пришли к выводу: всё не так уж плохо.
И можно жить дальше.
Нужно.
НОЧНОЕ ЗАСТУЛЬЕ
– А вообще, есть ли смысл в этой жизни?…
– Конечно, есть.
– Почему же я сегодня его не вижу?
– Ты просто устала, милая. Тебе в конце концов надо выспаться. Вот мы сидим, а уже второй час, лучше бы ты спала.
– Как же я могу спать, когда я не знаю ответа на вопрос: есть ли смысл в этой жизни?
– Как так не знаешь? Вчера ещё знала.
– Мне кажется, я и в Бога сегодня не верю… и в бессмертие.
– Ну вот…
Я ухожу на лоджию, ложусь там на диван, завернувшись в плед. Начинает шелестеть дождь… Постепенно шелест переходит в грохот. Отвесная стена дождя обрушивается с тёмного неба на тёмную землю. Я лежу и думаю о нас с тобой…
Ты веришь – незыблемо. Я свою веру – каждый день добываю заново. В этом – твоя сила и моя слабость. Твоя радость и моя печаль. Для тебя твоя жизнь ясна – до конца. Моя же – каждый день – под вопросом. И не то, чтобы во мне не было стержня… Скорее, этот вопрос и является моим стержнем.
– Господи, какой дождь!…
БРАТ И СЕСТРА
Он – о ней.
Раньше – ласково: “Лысик…”
Теперь – ласково: “Волосатик!”
– Так быстро!… Не успеваю! Не успеваю – нарадоваться, налюбоваться. Дни так мелькают…
– Мне кажется, если бы каждый день длился двадцать лет, тебе и тогда было мало. Ты бы и тогда плакала: как быстро! как коротко!
– Не плачь, – говоришь ты. – А то ты так проплачешь всё Ксюшино младенчество. А потом будешь плакать о том, что не успела ему нарадоваться…
“Вспомни о бабочках-однодневках”, – говорю я себе, когда грусть грозит перерасти в отчаянье: “Никогда, никогда уже она не будет четырёхмесячной! И шестимесячной… Никогда нам не пережить ещё раз наше Первое Лето…”
Вспомни о бабочках-однодневках, говорю я себе. Порадуйся: тебе отпущено больше.
Ждала своего Иксика и думала:
Разве можно во второй раз радоваться всему так же – как в первый? Ведь всё это у меня уже было: и первая улыбка моего ребёнка, и первое “агу”. И всё, всё, всё… Уже было.
…Теперь знаю – не было.
Не было никогда во вселенной – а теперь есть! – Ксюшина Первая Улыбка.
И какой же ущербной была вселенная без этой улыбки!
ГУЛЯЕМ В СКВЕРЕ
Смотреть с тобой на бабочку. На закат. На воробья.
Радоваться – бабочке, закату, воробью…
И – не думать, не писать мысленно писем редактору, который не хочет издавать моих книг, не спорить мысленно и совершенно тщетно с тупым рецензентом…
Не отрывать время и душу – от вечности – на преходящее. От вечного – на суетное.
О КСЮШИНОМ ВЗГЛЯДЕ
О Ксюшином взгляде надо сказать особо.
Взгляд у неё совсем не младенческий – упорный и пронзительный. Она могла бы дать объявление в газету: “Вытрезвляю экстренно”.
На улице:
Каждый, кто встречается с Ксюшей взглядом, невольно вздрагивает. И говорит: “ОЙ, СМОТРИТ!…”
