ревность… Тебе кажется: я ухожу от тебя.
Потом ты скрылся на кухне и стал ожесточенно, с вызовом стучать на пишущей машинке.
Когда четырёхсотстраничный писатель ушёл, я заглянула в листик, оставленный в машинке, и прочла стихотворение, которое написал мой сын, истерзанный ревностью и тоской:
Ты уселся в кресло-качалку, точнее, улегся в нём, свернувшись калачиком, и тихонечко запел: 'Здесь белый холод… Белый лёд…' Пел протяжно и очень жалостно, и вид у тебя был совершенно несчастный.
Мучительно жаль тебя. И не знаю, как тебя утешить?…
– Антонушка, сынок, я люблю тебя! Слышишь?
– Слышу, – отвечаешь безучастно.
– Что с тобой? Ты не заболел?
– Нет, я здоров.
– Тогда почему ты такой грустный? – спрашиваю я и невесело усмехаюсь: мы с тобой поменялись ролями, теперь я тебе задаю этот вопрос.
– Не знаю… – отвечаешь ты еле слышно.
Просто ты взрослеешь, сынок. Маета и тревога взрослой жизни уже стучатся в твой детский волшебный мир. Врываются в него, застают тебя врасплох среди твоих игр. Ты впадаешь то в тоску, то в раздражение. Первый переломный возраст. Сколько их ещё впереди?…
– Ты говорил, что к нам никто не приходит. А вот пришёл гость, играл с тобой.
– От него я и стал грустный, – сухо отвечает маленький ревнивец.
– Но ты пойми, он не мог быть только с тобой, ведь он пришёл по делу.
– Я понимаю…
И опять затянул свою грустную песню. За окном – солнышко, март на исходе, воробьи вовсю расчирикались, скачут по перилам лоджии, как танцовщицы по проволоке, а ты поешь про белый ледяной холод, который обнял твоё маленькое, мятущееся, не понимающее себя сердце… И чем помочь тебе? Как утешить? Как объяснить тебе, что ты просто взрослеешь, а взрослеть – трудно, взрослеть – не просто…
Только на прогулке ты немного развеялся и повеселел.
Нашли протаявшую полянку с зелёными усиками младенческой травы, пробивающейся сквозь чёрное, прелое одеяло прошлогодней листвы. По тёплой, нагретой солнцем крышке колодца бегали муравьи.
– Антоша, смотри, муравьи проснулись! В марте!
От зрелища их весенней суеты стало весело.
Но вернулись домой. И весёлость с тебя как рукой сняло.
– Как мы хорошо погуляли! – говорю тебе.
– Хорошо, – вяло соглашаешься ты.
– Почему же ты опять грустный?
– Я не грустный. Просто я задумчивый… Как же мне не быть задумчивым? Как же мне не задуматься обо всём?! – в голосе твоём слышится почти вызов, почти отчаянье.
– О чем же ты думаешь?
– Обо всём… – ты неопределённо машешь рукой.
Да, ты взрослеешь… Тебя мучат вопросы, которые ты ещё не можешь задать мне. Ты часто грустишь, то плачешь, то впадаешь в сосредоточенное молчание. Твои настроения меняются резко и всегда неожиданно: весёлость вдруг сменяется беспричинными слезами, слезы – буйным весельем или тихой, нежной мечтательностью, ласковое урчание – неожиданным раздражением и – опять слезами… Все эти взрывы и перепады, предугадать которые невозможно, как и подготовиться к ним, – держат нас с тобой в постоянном напряжении. Кажется порой, что мы бежим по заколдованному кругу, из которого нет выхода.
Сегодня – один из таких трудных дней. За обедом, после чудесной прогулки, ты вдруг разрыдался. С трудом успокоила тебя. Уложила спать. Ты спал долго, но проснулся хмурый, раздражённый, сон не освежил и не взбодрил тебя. Сидишь в постели, нахохлившись.
– Антоша, одевайся, – говорю я тебе как можно бодрее.
– А зачем? – спрашиваешь ты, и твой унылый тон не предвещает ничего хорошего.
– Чай будем пить, – бодро говорю я.
– А зачем?
– Гулять потом пойдем.
– А зачем?…
И так – без конца: 'Зачем зубы чистить?', 'Зачем руки мылом мыть?', 'Зачем есть эту кашу?', 'Зачем пить это молоко? Ну, зачем?!'
Проходят пять минут, десять. Ты – всё в той же позе нахохленного воробья.
– Почему ты не одеваешься, сынок?
– Не могу, – говоришь ты. – Не умею.
– Утром умел, вчера умел, а сейчас не умеешь?
– Не могу, – упрямо повторяешь ты.
Я чувствую закипающее раздражение и выхожу из комнаты. Пытаюсь что-то делать, как-то успокоиться, но всё валится из рук. Вскоре из комнаты доносится тихий жалобный плач. Нет, ни за что, говорю я себе, нельзя потакать твоим капризам. Плач нарастает. В нём слышится жалоба, призыв, мольба. Не выдерживаю. Захожу в комнату. Мокрое, зарёванное лицо. Пытаюсь шутить. Пытаюсь уговорить. В ответ – всё то же упрямое, отчаянное: 'Не могу!… Не умею!… Никогда сам не одевался!…' Впору самой заплакать от усталости и беспомощности. В отчаянье выбегаю из комнаты, крикнув тебе: 'Сиди, сколько хочешь! Я тебя одевать не буду!'
Господи, неужели теперь навсегда так?… Неужели к нам никогда не вернется наша прежняя жизнь? Наши тихие и ясные дни, когда мы с полуслова понимали друг друга, дни, полные радости и ласковых слов, где вы? Где они?… Неужели это теперь навсегда – непонимание и усталость, и горькая беспомощность?… Хочется поступить вопреки всем педагогическим советам: хочется
