Валентина. У нее это действие получалось очень долгим и каким-то неверным, он даже прикрикнул, чтобы ей помог Ноко, именно так значилось в его сознании – не фамильный клан, а имя. Японец доделал что следовало и притих. Он боялся сейчас чего-то, чего Ромка не мог понять. Возможно, переживал за ребят, которые еще не ушли.
А затем пара машин стала прорываться через стены лабиринта. И каждый раз, когда они проходили преграду, Ромка ощущал, как из него вырывают то ли кусок плоти, то ли часть сознания… Но он держался, вернее, уже не мог держаться сам, его удерживала мысль о том, что Гюльнару следует выдернуть из Чистилища, когда она прорвется в мутную, враждебную среду, хотя следовало признать, куда менее враждебную, чем Ад, из которого они возвращались. Для Гюльнары Чистилище сейчас представлялось безопасным, словно колыбель для младенца…
Когда Гюльнара, каким-то противоестественным, но довольно эффективным способом управляя парой дисколетов посредством своего пси, вышла в Чистилище, и он, Вересаев Ромка, обозначил ей выход в их привычный и не слишком опасный мир… Когда он это совершил и Гюльнара отозвалась ему горячей благодарностью, он вдруг подумал, на миг, но все-таки подумал… что, может быть, он вытаскивает сюда уже чудовищ, хотя по приборам ребята были еще людьми.
Глава 4
Тест на разумность
1
Кубики льда таяли в стакане, позвякивая. Ромка лежал в шезлонге на краю огромного бассейна с искусственно-голубой водой, пробовал жариться на позднем летнем солнце. Оно здесь, на казахском берегу Каспия, в рекреационно-лечебном пансионате-курорте, с которым у их исследовательского Центра был долговременный договор, пылало. Это был хороший пансионат, сюда посылали технарей вроде Ромки и еще, разумеется, пилотов-иномерников.
Здешняя обслуга, молодые парни и казашки в огромном количестве, вычищали свое заведение до нестерпимого блеска, такой чистоты Ром не видел и в их Центре, где все было на редкость организованно, как во всякой хорошей казарме. И это было понятно, в мире оставалось не так уж много работы, где бы применялся ручной труд.
Он лежал, надвинув почти сварочные очки не то что на глаза, но даже до середины скул, это были новомодные очки, со шторками и изменяемой геометрией стекол, чем он сейчас и пользовался. Мысли текли лениво, было скучно. Лечиться от нервного истощения, как ему наказали здешние лечилы разнообразных специальностей, предстояло еще месяца два, не считая почти трех, которые он уже тут проволынил.
И что это были за месяцы! Будили строго по расписанию, но к этому он привык во время службы в школе, это как раз получалось без проблем. Потом гнали на очень необязательную гимнастику, после строгих физкультур, к которым он тоже, как выяснилось, привык, это была даже не гимнастика, а издевательская пародия на нее. В первое время он бегал в тренажерный зал, где задавал себе жару… Вот и к этому остыл через месяц. Теперь он только плавал в бассейне, хотя вода отчетливо отдавала химией, чрезмерной солью и трудно было упросить смотрителя создавать настоящую волну. Он один любил эту волну, остальные лечебно-отдыхающие уходили от нее в водные закутки, где сотворяли себе простое пробулькивание с разными запахами, от лечебного сероводорода до благоухания цветочными парами.
Завтрак бывал всегда строго диетический. А он любил яичницу с куриными крылышками или хотя бы свиными ребрышками. Потом его по многу часов мучили на всяких процедурах. Обмазывали грязью, парили в саунах, заставляли валяться во влажно-горячих простынях под огромными приборами, которые что-то делали с его вегетососудистым, или сердечным, или соматическим, а то и с нервным или еще с какими-то из устройств тела.
После обеда разрешали выпить коктейль у бассейна. Как правило, джин с тоником, только следовало договориться с барменом Гейдаром, чтобы джина в стакан вбухали до половины, а то пойло выходило вовсе безвкусным. Порой Гейдар разживался неплохим пивом и можно было обменять коктейль на три кружки холодненького пивка, что казалось предпочтительным, только не всегда получалось.
Потом следовал полдник, еще процедуры, ужин, второй коктейль и до сна объявлялись всякие увеселения. От такой жизни можно было повеситься. Иногда устраивали турпоездки, но скажите на милость, на безжизненном берегу Каспия, где даже декоративные пальмы были скрещены с северными березами методами генной инженерии, можно ли было найти хоть что-то интересное, ради чего стоило несколько часов висеть в воздухе на аэротакси?
В итоге Ромке понравились Самарканд и Дербент, а еще его заинтересовали поездки в Баку и куда-то на Иранский берег. Но это четыре раза за три месяца! Есть от чего полезть на стенку.
Конечно, Ромка понимал, что в жизни ему повезло. У него было дело, которое он, несомненно, любил, и кажется, умел делать… Кажется. Вот только мысли, что его могут очень даже просто уволить из их Аркаима, его не оставляли. Вот вылечат и сразу же уволят, и что тогда?
Куда пойдет, как он устроится в мире, где более восьмидесяти процентов народа не могут найти себе настоящее дело? Для производства всего, что человечеству требовалось после антипотребительской революции, была задействована пятая часть из ныне живущих. Все остальное служило скорее развлечением, чем подлинной работой. Артистизм всякий, живопись, журналистика и интернет- блоггерство, многоперсонажные театральные постановки, в которых зрителей оказывалось в разы меньше, чем участников, литературно-выспренные союзы, конвенты, конференции… Социально-исследовательские и псевдонаучные объединения, туча волонтерских занятий по клубному принципу… Всякие административно-общественные корпусы, псевдочиновные союзы и президиумы… Все это было необязательным, служило лишь для замены людям настоящей работы, в таком количестве они оказывались никому не нужны. И тех, кто занимался настоящим делом, это не привлекало. Это не было и не могло быть занятием в высоком смысле, ради которого следовало бы существовать на свете.
От таких соображений не хотелось даже купаться. И как спасение, на столик у его шезлонга опустился еще один стакан. Он открыл глаза. Это была Зейнаб, очень красивая девушка из обслуги, которая бродила вокруг немногих пансионеров-пациентов в таких немыслимых купальниках-халатиках-передничках, что это наводило… Только наводило, то есть с кокетством здесь, в пансионате, все было в порядке, но не более. Потому что здесь все-таки была Азия, европейской свободой женских нравов тут и не пахло.
– Гейдар разрешил этот подпольный коктейль, – Зейнаб нависала над Ромкой на редкость симпатичной тенью. – Только вы стакан поскорее осушите, мне его унести придется, чтобы никто не увидел.
– Зей, – Ромка улыбнулся, быстро допил, передал девице стакан, который она тут же спрятала под передничек, взял в руки тот, что она принесла, – а давай я и второй допью, а ты потом еще принесешь? А то жарко сегодня.
– Вам не жарко, вы приуныли, Олегович.
– Верно.
– Вы скучаете так, что… – Девушка прыснула в свободный от стакана кулачок. – Вам компания будет в самый раз.
– Компания? – Ромка не понял.
– Вас искала женщина, хорошо сложенная. Тренированная. Только что заехала к нам, о вас спрашивала. Скоро подойдет сюда.
С выговором у Зейнаб все было отлично, вот только отрывистость фраз выдавала в ней нерусскость. Она опять непонятно рассмеялась в кулачок и исчезла, посчитав объяснения завершенными.
Ромка поднялся на ноги и увидел… Это была Гюльнара, крепенькая, как желудь. С растрепанными и еще влажными после купания волосами, в довольно вызывающем для данной местности купальнике, но ничуть этого не смущающаяся, потому что… Потому что была пилотом-иномерником и бывшим курсантом- антигравитором, которой приходилось мыться в общем душе, которой многое уже приходилось… даже проникать в мысли коллег-мужчин, и потому потрясающе уверенная в себе.
Она пробовала вытираться местным необъятным полотенцем, волочащимся за ней по разноцветным керамическим плиткам, выложенным вдоль бассейна. И улыбалась, глядя на него. Еще издали объявила:
– А ты тут загорел, молодец.
Подтащила еще шезлонг к столику, возле которого валялся Ромка, плюхнулась в него всем телом и
