детишки, старики и старухи, подростки, больные, сумасшедшие. Они движутся по пять человек в ряд по шлаковой 300-метровой дороге, проходят во двор, попадают на другую дорогу, в конце которой двенадцать бетонных ступеней ведут в огромный, стометровой длины подвал. Вывеска на нескольких языках гласит: «Бани и дезинфекция».
Десятки скамеек, сотни пронумерованных вешалок. Охранники кричат: «Всем раздеться! Дается десять минут!» Некоторые матери пытаются спрятать младенцев в кучах одежды, но они быстро обнаруживают себя. Сопровождаемая по бокам охранниками толпа обнаженных людей через большие дубовые двери медленно перемещается во второе помещение, такое же большое, как и первое, но абсолютно пустое, если не считать поддерживающих потолок четырех толстых квадратных колонн, расположенных с интервалом в двадцать метров. В нижней части каждой колонны металлическая решетка. Помещение заполняется людьми, двери закрываются. По траве, растущей на крыше сооружения, подпрыгивая, едет небольшой фургон со знаками Красного Креста. Останавливается. Из машины появляются офицер СС и врач в противогазах, несущие четыре металлические канистры. Из травы через двадцать метров друг от друга выступают незаметные бетонные трубы. Врач и эсэсовец поднимают крышки на трубах и высыпают желтовато-лиловое зернистое вещество. Снимают противогазы и закуривают на солнышке. Тишина в помещении нарушается лишь глухим стуком, раздающимся в дальнем конце помещения позади чемоданов и груд еще не остывшей одежды… Двери открываются. Трупы навалены в одном конце; руки искусаны, исцарапаны. Входит зондеркоманда в резиновых сапогах и фартуках, в противогазах. Скопления газа держатся на уровне пола до двух часов. Обмывают из шлангов скользкие трупы. Чтобы оттащить их к четырем двухдверным лифтам, на кисти рук набрасываются веревочные петли. Крематорий с пятнадцатью печами работает на полную мощь. Трупы из лифта выгружаются на конвейер. Кровь стекает в бетонный желоб. Стоящие с обеих сторон парикмахеры бреют головы. Волосы собирают в мешки. Кольца, бусы, браслеты и другие украшения бросают в металлический ящик. В конце конвейера зубная команда, состоящая из восьми человек, крючками и щипцами удаляет изо рта погибших золотые зубы, мосты, пломбы. Трупы сбрасывают в печи с металлических тачек. В лагере таких газовых камер с крематорием четыре. Пропускная способность каждой — по 2000 трупов в сутки; итого 8000…»[28]
На цыган фашисты охотились, как на дичь. Они подлежали такому же немедленному уничтожению, как и евреи…К старому дворнику школы пришел немецкий солдат, потребовал, чтобы старик взял лопату и шел за ним. Они пришли в парк культуры, там другой солдат караулил девушку-цыганку. Старику велели копать яму. Когда она была готова, девушку столкнули в нее, но она стала кричать и карабкаться, тогда солдат стал бить ее лопатой по голове и засыпать землей. Но она боролась за свою жизнь и поднималась, но уже с большим трудом, а он снова и снова бил ее по голове. Наконец, все было кончено, немцы засыпали яму и притоптали…
В связи с этим нельзя не вспомнить и о Бабьем Яре на окраине Киева, в котором было уничтожено не без участия гестапо 100 тысяч советских граждан. В заключение этой главы приведем отрывок из книги писателя Анатолия Кузнецова, который описал все происходившее со слов очевидцев:
«…В этот момент они вступили в длинный проход между двумя шеренгами солдат и собак. Этот коридор был узкий, метра полтора. Солдаты стояли плечом к плечу, у них были закатаны рукава, и у всех имелись резиновые дубинки или большие палки. И на проходящих людей посыпались удары.
Спрятаться или уклониться было невозможно. Жесточайшие удары, разбивающие сразу в кровь, сыпались на головы, на спины и плечи слева и справа. Солдаты кричали «Шнель! Шнель!» и весело хохотали, словно развлекаясь, они исхитрялись как-нибудь покрепче ударить в уязвимые места.
Все закричали, женщины завизжали. Словно кадр в кино, перед Диной промелькнуло: знакомый парень с ее улицы, очень интеллигентный, хорошо одетый, рыдал. Она увидела, что люди падают. На них тотчас спускали собак. Человек с криком подхватывался, но кое-кто оставался на земле, а сзади напирали, и толпа шла прямо по телам, растаптывая их. У Дины в голове от всего этого сделался какой-то мрак. Она выпрямилась, высоко подняла голову и шла как деревянная, не сгибаясь. Ее, кажется, покалечили, но она плохо чувствовала и соображала, у нее стучало только одно: «Не упасть, не упасть».
Обезумевшие люди вываливались на оцепленное войсками пространство — площадь, поросшую травой. Вся трава была усеяна бельем, обувью, одеждой.
Украинские полицаи, судя по акценту — не местные, а явно с Западной Украины, грубо хватали людей, лупили, кричали:
— Роздягаться! Швыдко! Швыдко!
Кто мешкал, с того сдирали одежду силой, били ногами, кастетами, дубинками, опьяненные злобой, в каком-то садистском раже.
Ясно, это делалось для того, чтобы толпа не могла опомниться. Многие голые люди были все в крови…
Дина подошла к бугорку и села. Все тут молчали, ошалелые.
Лишь одна бабушка в пушистом вязаном платке пожаловалась Дине, что провожала невестку и вот попала…
Здесь все были провожающие.
Так они сидели, и прямо перед ними, как на сцене, происходил этот кошмар: из коридора партия за партией вываливались визжащие избитые люди, их принимали полицаи, лупили, раздевали — и так без конца.
Дина уверяет, что некоторые истерически хохотали, что она своими глазами видела, как несколько человек за то время, что раздевались и шли на расстрел, на глазах становились седыми.
Голых людей строили небольшими цепочками и вели в прорезь, прокопанную в обрывистой песчаной стене. Что за ней — не было видно, но оттуда неслась стрельба.
Матери особенно копошились над детьми, поэтому время от времени какой-нибудь немец или полицай, рассердясь, выхватывал у матери ребенка, подходил к песчаной стене и, размахнувшись, швырял его через гребень, как полено.
Дину словно обручами схватило, она долго-долго сидела, втянув голову в плечи, боясь взглянуть на соседей, потому что их все прибывало. Она уже не воспринимала ни криков, ни стрельбы.
Стало темнеть.
Вдруг подъехала открытая машина, и в ней — высокий, стройный, очень элегантный офицер со стеком в руке. Было похоже, что он здесь главный. Рядом с ним был переводчик.
— Кто такие? — спросил офицер через переводчика у полицая, указывая на бугорок, где сидели уже человек пятьдесят.
— Цэ нашы люды, — ответил полицай. — Нэ зналы, трэба их выпустыть.
Тут офицер как закричал:
— Немедленно расстрелять! Если хоть один отсюда выйдет и расскажет по городу, завтра ни один жид не придет.
Переводчик добросовестно перевел это полицаю, а люди на бугорке сидели и слушали.
— А ну, пишлы! Ходымо! Пиднимайся! — закричали полицаи.
Люди, как пьяные, поднялись. Время уже было позднее, может, потому эту партию не стали раздевать, а так и повели одетыми в прорезь.
Дина шла примерно во втором десятке. Миновали коридор прокопа, и открылся песчаный карьер с почти отвесными стенами. Было уже полутемно. Дина плохо разглядела этот карьер. Всех гуськом, быстро, торопя, послали влево — по очень узкому выступу.
Слева была стена, справа яма, а выступ, очевидно, был вырезан специально для расстрела, и был он такой узкий, что, идя по нему, люди инстинктивно жались к песчаной стенке, чтобы не свалиться.
Дина глянула вниз, и у нее закружилась голова — так ей показалось высоко. Внизу было море окровавленных тел. На противоположной стороне карьера она успела разглядеть установленные ручные пулеметы, и там было несколько немецких солдат. Они жгли костер, на котором, кажется, что-то варили.
Когда всю цепочку загнали на выступ, один из немцев отделился от костра, взялся за пулемет и начал стрелять. Дина не столько увидела, сколько почувствовала, как с выступа повалились тела и как трасса пуль приближается к ней.
