непременно надо будет применить к делу, подобно тому, как я использовал упражнения, которым обучил меня Петрус.
И тут я замер. Мысль, все это время пытавшаяся пробиться на поверхность, вдруг взорвалась. Все вокруг будто осветилось, и неудержимая волна Агаме буквально затопила мою душу. Как же страстно мне захотелось, чтобы Петрус сейчас оказался здесь и я смог бы поведать ему то, что он желал знать обо мне: то единственное, что способно было бы увенчать собой опыт познания, обретенный на Дивном Пути Сантьяго, — тайну моего меча.
А она, тайна эта, как, впрочем, и любого завоевания, которое тщится человек совершить в жизни своей, была проще простого — что с этим мечом делать?
Я прежде никогда не смотрел на это с такой точки зрения. Следуя Дивным Путем Сантьяго, я всего лишь хотел знать, где спрятан мой меч. И не спрашивал себя, зачем я ищу его и что буду с ним делать, когда найду. Все мои душевные силы были направлены на то, чтобы усилия мои были вознаграждены, и невдомек мне было, что человек, алчущий чего-либо, должен очень ясно отдавать себе отчет, чего же он хочет. Вот она — единственная причина искать воздаяния за труды, и вот она — тайна моего меча.
Петрус непременно должен был бы знать, что я открыл ее, но я почему-то был совершенно уверен — больше мы с ним не увидимся. Он так ждал этого дня — и не дождался.
Тогда я молча опустился на колени, вырвал листок из блокнота и записал, что собираюсь делать со своим мечом. Потом бережно сложил листок пополам и засунул его под камень, ибо он напоминал мне его имя19 и крепость его дружбы. Да, разумеется, время очень скоро уничтожит этот листок, но можно считать, что я символически отдал его Петрусу.
Теперь он знает, что я добуду своим мечом. А я исполнил свой долг перед ним.
Я вновь полез вверх по склону, и струящаяся из недр моей души
Я уже испытал это — правда, немного по-другому — во время моей первой встречи с Легионом. В тот день проявился во мне Дар Языков. Я был тогда слугой Духа, который использовал меня, чтобы спасти женщину, сотворить Врага и преподать мне самый жестокий вид Правого Боя. Да, теперь было иначе: я стал Наставником самому себе и учился разговаривать со Вселенной.
И я начал говорить со всем, что встречалось мне на пути, — со стволами деревьев, с опавшими листьями, бочагами с водой, с удивительными вьюнками. Это был урок обычных людей — дети его усваивают, а взрослые забывают. И я получал таинственный отклик от моих собеседников: они словно бы понимали обращенные к ним слова, а в ответ осеняли меня Любовью Всеобъемлющей. И я пребывал в некоем трансе, и сам себя боялся, однако готов был продолжать эту игру, пока не выбьюсь из сил.
И в очередной раз подтвердилась правота Петруса: когда ты учишь самого себя, то превращаешься в Наставника.
Пришло время обеда, но я не останавливался. Проходя через деревеньки, лежавшие на пути, я что-то бормотал себе под нос, тихонько смеясь, и если кто-нибудь случайно обращал на меня внимание, то думал, вероятно, что нынче в собор святого Иакова явятся полоумные пилигримы. Но все это было не важно, ибо я упивался жизнью и знал, что стану делать со своим мечом, когда найду его.
И весь день до вечера шел я в трансе и, хоть сознавал твердо, куда направляюсь, еще непреложней сознавал жизнь, окружавшую меня и осенявшую меня
В три часа я вступил в пределы Галисии и определил по карте, что осталось одолеть всего лишь одну гору — и сегодняшний дневной переход будет окончен. Я решил все же перевалить гору и заночевать в первой же деревушке на склоне. Называлась она Трикастелой, и именно там великий король Альфонс XIII мечтал когда-то выстроить огромный город. Но прошли века, и дело закончилось всего лишь деревенькой.
И, продолжая напевать и болтать на неведомом наречии, мною же придуманном для общения с миром, я начал восхождение на последнюю гору, именуемую Себрейро. Название это досталось ей от когда-то находившихся здесь римских поселений и заключало в себе осколок слова «февраль»: вероятно, в этом месяце произошло в незапамятные времена какое-то значительное событие. В старину гора считалась самым трудным отрезком Пути Сантьяго, но теперь все переменилось. Подъем и вправду был круче, но зато высившаяся на вершине соседской горы огромная телевизионная антенна служила паломникам превосходным ориентиром, не давая им сбиться с пути, чего никак не удавалось избежать в прошлом.
А тучи нависали все ниже, так что очень скоро я должен был оказаться в густом тумане. Чтобы попасть в Трикастелу, мне следовало держаться желтых знаков, ибо антенна совсем уже скрылась в молочной пелене. Если собьюсь с пути, придется еще одну ночь провести не просто под открытым небом, а под проливным дождем, а это восхитительных ощущений не сулило. Одно дело — чувствовать, как капли дождя освежают разгоряченное лицо, наслаждаться свободой и полнотой бытия, но при этом знать, что впереди тебя ждет крыша над головой, стакан вина и постель, где ты отдохнешь перед следующим переходом. И совсем другое — когда впереди бессонная ночь, ибо попробуй-ка уснуть в грязи, да еще когда бинты намокнут, грозя инфекцией.
Решать надо было не откладывая. Либо двигаться вперед и пройти по леднику, пока еще не стемнело окончательно, либо возвращаться и ночевать в деревеньке, оставленной несколько часов назад, а переход через Себрейро отложить до утра.
В тот миг, когда я осознал необходимость немедленного решения, стало мне вполне очевидно и то, что со мной творится нечто странное. Уверенность в том, что я открыл тайну своего меча, толкала меня вперед — на ледник, который в самом скором времени должен будет окружить меня со всех сторон. И чувство это разительно отличалось от того, которое заставило меня последовать за девочкой к Вратам Прощения или за Анхелем — к церкви святого Иосифа Чудотворца.
Я вспомнил, как в Бразилии, читая время от времени лекции по магии, я уподоблял овладение ею с другим навыком, всем хорошо знакомым, — с тем, как человек учится ездить на велосипеде. Садишься в седло, нажимаешь педаль — и падаешь. Поднимаешься и снова падаешь, и снова, и снова, и снова, потому что умение держать равновесие не приходит постепенно. Но вдруг ты овладеваешь им в совершенстве, и велосипед полностью покоряется твоей воле. Опыт не накапливается, а приходит будто «по волшебству» в тот момент, когда велосипед «ведет тебя», а не ты — его или, иными словами, когда ты вдруг открываешь в себе способность удержаться от неминуемого, казалось бы, падения, отклонив корпус в нужную сторону или сильнее нажав на педаль.
Вот и тогда, в четыре часа дня, на склоне Себрейро я заметил — это чудо повторилось. Столько времени я шел по Пути Сантьяго — а теперь Путь Сантьяго повел меня. Я лишь покорялся тому, что принято называть Наитием. И благодаря Любви Всеобъемлющей, которую я испытывал весь день оттого, что тайна моего меча была наконец раскрыта, и оттого, что человек в кризисные моменты неизменно принимает верное решение, я без страха двинулся прямо в туман.
Рассеется же он когда-нибудь, думал я, отчаянно пытаясь разглядеть желтые знаки Пути на камнях и на стволах деревьев. Вот уже почти целый час, как видимость сократилась едва ли не до нуля, но я продолжал петь, отгоняя страх и надеясь, что случится нечто необыкновенное. Плавая в густой туманной пелене, один-одинешенек в этом призрачном мире, я опять увидал Путь Сантьяго, как кинофильм — когда герой совершает такое, что никому не под силу, а зрители уверены, что подобное бывает только в кино. Тем не менее это было не кино, а самая что ни на есть реальность. Безмолвие в лесу делалось все полнее, туман уже не был таким плотным, но странный свет, все вокруг окрашивающий в тона тайны и жути, не давал разглядеть, долго ли мне еще брести в этой пелене.
Я не мог не обратить внимания на то, какая почти непроницаемая тишина стояла вокруг, когда неожиданно слева от меня раздался женский голос. Тотчас остановившись, я прислушался — не повторится ли. Но не слышалось даже шороха сухой листвы, жужжанья насекомых и прочих обычных для леса звуков. Я взглянул на часы — четверть шестого. Прикинул, что до Трикастелы еще километра четыре и я вполне успею преодолеть их засветло.
А когда отвел глаза от циферблата, женский голос прозвучал вновь. И в этот миг суждено было начаться одному из важнейших в моей жизни событий.
Голос этот исходил не откуда-нибудь извне, а из меня самого. Он слышался отчетливо и ясно, усиливая то, что принято называть наитием. И принадлежал не мне и не Астрейну. А сказал он всего лишь, чтобы я шел дальше, и я повиновался, как говорится, глазом не моргнув. Казалось, что вернулся Петрус и говорит со мной о приказе и подчинении, я же в это мгновение сделался всего лишь орудием Пути, пролегшим через меня. Пелена тумана рассеивалась и редела все больше. Одиночные деревья справа и слева, а под ногами — влажная скользкая почва и крутой подъем, который я одолеваю уже довольно давно.
И вот в одну минуту, точно по волшебству, туман рассеялся окончательно. И передо мной на вершине возник крест.
Я поглядел на туманное море, из которого только что выплыл, и на другое, клубившееся высоко над головой. А между ними виднелись самые высокие вершины гор и увенчанный крестом пик Себрейро. Меня охватило неодолимое желание помолиться. Я знал — это уведет меня с прямого пути на Трикастелу, но все же решил подняться на вершину и вознести молитвы у подножья креста. Подъем занял сорок минут, прошедшие в полнейшей тишине, молчал я, и все кругом молчало. Выдуманный мною язык позабылся и уже не мог связывать меня ни с людьми, ни с Богом. Путь Сантьяго вел меня, и он должен был вывести туда, где лежал мой меч. Петрус снова оказался прав.
А на вершине, рядом с крестом сидел и что-то писал человек. Сначала я решил, что это — видение, посланец небес, но все то же наитие шепнуло: нет — и тотчас мне бросилась в глаза вшитая в его одеяние раковина. Это был всего лишь паломник: он долго глядел на меня, а потом, потревоженный моим появлением, скрылся. Быть может, он, как и я, ожидал здесь Ангела, а обнаружился человек. Человек, идущий путем обычных людей.
Как ни одолевало меня желание помолиться, я не мог произнести ни слова. И долго простоял у креста, оглядывая горы и облака, окутывавшие и небо, и землю так, что на виду оставались только вершины. В ста метрах ниже я увидел россыпь домиков и маленькую церковь — там затеплились огоньки. Что ж, по крайней мере, будет где переночевать, если так распорядится Путь. Я не знал, когда именно это произойдет, но, хоть Петруса больше и не было со мной, без проводника я не остался. Меня вел Путь.
Заблудившийся ягненок одолел подъем и оказался между мною и крестом. Поглядел на меня довольно испуганно. А я еще довольно долго глядел на почти черное небо, на крест и на белого ягненка у его подножья. Потом как-то внезапно ощутил навалившуюся усталость от затянувшихся так надолго переходов, испытаний, уроков. Острая боль, возникнув где-то в животе, стала подниматься к горлу и разрешилась сухими, бесслезными рыданьями перед крестом и этим отбившимся от своих ягненком. Крестом, который мне не надо воздвигать, — вот он высится, огромный, одинокий, противостоящий напору времени. Все уроки, преподанные мне Путем Сантьяго, пронеслись у меня в голове, покуда я рыдал перед единственным свидетелем — этим ягненком. А потом, когда смог наконец начать молитву, сказал:
— Господи, я не распят на этом кресте, и того, кто был распят, не вижу я на нем. Он пуст и должен пребыть таким во веки веков, ибо время Смерти
