Не появятся над колонной чёрные кресты штурмовиков. Не нагрянут киношно-лихие спецназовцы. Не преградит дорогу чужая бронетехника. Кончилось их время! Холодно, суки, холодно вам - и густеет смазка, и глохнут моторы, и рассыпаются гусеницы, и осекается оружие в замёрзших руках, и Седой Бог снова сражается за Россию. А мы - мы выживем. Не замёрзнем. Протянем. Мы - русские. В России живём. Не пропадём, только сейчас - вперёд!
Отряд Батяни шёл на Боровое, чтобы пробить блокаду Воронежа, установить прочную связь с гарнизоном и начать активные наступательные действия под командой генерал-лейтенанта Ромашова.
В помещении было холодно - не выше +10-12 градусов по Цельсию. Но сидящим за столом офицерам и это казалось благом - в их собственных штабах температура держалась куда ниже. Временами кто-то сдержанно кашлял или шевелился, но в целом стояла тишина - такая, что голос четырёхзвёздного генерала Пола Эмери, командующего миссией НАТО-ООН в Воронеже, звучал невероятно ясно и чётко, хотя американец говорил негромко:
- Таким образом, мы поставлены перед фактом. Русские войска и части наёмников вышли на востоке, - огонёк лазерной указки метнулся к карте, с лёгким шорохом туда же повернулись головы, - на правобережье Волги. На севере - подходят к Нижнему Новгороду. На юге - к Саратову. Украинско-белорусская армия взяла Люблин. Наши польские части сражаться отказываются и требуют вернуть их домой. Украинцы перебегают к русским массово. Почти все части ООН сражаются только под прицелом наших пулемётов. Не далее как вчера морские пехотинцы вынуждены были расстрелять из скорострельных пушек почти две сотни египетских солдат, намеревавшихся силой захватить транспортные самолёты…
- Сэр, это бесполезно, - сказал угрюмо бригадир ВВС. - Ни для кого не секрет, что воздушного моста не существует. Аэродром у русских, и они на него принимают, что хотят. А мы дай бог сажаем один самолёт в два-три дня. Остальные падают над лесами, в которых полно партизан с ракетами…
- Это не партизаны, - поднял голову румынский полковник. - Нам пора взглянуть правде в глаза. В блокаде не русские, в блокаде мы. В лесах вокруг нас настоящая армия - не менее восьми тысяч человек. В городе - больше двенадцати тысяч защитников. У нас людей примерно столько же, но и топлива, и боеприпасов, и снаряжения, и продуктов у них сейчас больше. И их самих больше с каждым днём. А нас меньше и меньше… Как вы думаете, господа, - румын вдруг порывисто встал, - пощадят ли нас русские, если…
- Полковник Станеску! - повысил голос Эмери. Но румын - его лицо вдруг исказилось - крикнул в ответ:
- Не кричите на меня, господин генерал! Лучше скажите, как дела на вашей исторической родине?! Говорят, что бои между гражданскими гвардейцами и чёрными братьями идут в двадцати пяти штатах из пятидесяти, а двадцать штатов вы не контролируете вообще?! Я знаю, что вы собираетесь делать! - от ярости и волнения речь румына стала неразборчивой, он сбивался на родной язык и бурно жестикулировал. - Вам готовят эвакуацию, потому что солдаты нужны в Америке! А нас вы бросите здесь - чтобы мы прикрыли ваше бегство и были растерзаны русскими! Но я не хочу этого! Идите к дьяволу! Мы, румыны, не торговали детьми, женщинами и органами, не вывозили золото и документацию! И мы не хотим сдохнуть!
- Вы забываетесь! - багровея, закричал американец. Офицеры повскакали, помещение наполнилось разноголосым злым шумом. Станеску кричал, размахивая какими-то листками:
- Вот! Их пионеры подбрасывают это на все позиции! На все, на все, только многие это скрывают! И скрывают, что солдаты это читают! - он ударил ладонью по листкам и выкрикнул: 'Мы победили и можем позволить себе быть гуманными. Любой боец оккупационных войск, вышедший к нам без оружия и с куском белой материи в поднятой вверх правой руке, будет взят в плен с соблюдением всех международных норм и выслан на родину, как только окончатся боевые действия!' Они это пишут и они это выполняют! У меня сейчас тысяча восемьсот сорок семь человек под командой! Дезертируют по пять-шесть в день! И часовые не стреляют им вслед, а иногда сами уходят с беглецами! Кончится тем, что и я…
Охнув, полковник Станеску повалился на пол - между раздавшихся в стороны офицеров. Эмери с яростным лицом опускал руку с 'береттой'; в зал ворвались морские пехотинцы - с примкнутыми ко взятым наперевес винтовкам штыками.
- И так с каждым! - прохрипел четырёхзвёздный генерал. - Слышите?! С каждым!
В безветренном и безоблачном небе нехотя вставало холодное солнце. Снег на развалинах алел, и только неподалёку, где торчали угловатой горой обломки упавшего ночью F-16, он чернел гарью.
С отвращением окинув взглядом всё вокруг, генерал Эмери сделал шаг к своему 'хаммеру'.
Последний шаг в своей жизни.
Пуля, прилетевшая из развалин, ударила американца между глаз.
Раньше, чем он упал на снег, охрана залегла и открыла ураганный огонь во все стороны. Не меньше минуты не смолкала стрельба - и только когда стихла, стало слышно, как в снегу шипят гильзы и тяжело дышат люди.
Капитан, начальник охраны, приподнявшись на локтях, огляделся. Облизнул губы. Посмотрел на убитого генерала. Снова на развалины.
И не отдал приказа идти на поиск.
Боже лежал неподвижно. Он видел, как упал Эмери, но его это не волновало сейчас. Он вытер затвор трофейного 'паркера' рукавицей. Потом приложил ко лбу горсть снега - и тот сразу начал таять, хотя сперва обжёг руку.
Руки ещё чувствовали. Руки он берёг.
Боже оглянулся на свои ноги. Медленная кривая улыбка поползла по его губам.
Раненые, потом отмороженные, поражённые гангреной уже под колено, они казались чужими и почти не беспокоили парня. Вот только этот жар… Боже осознавал, что рано или поздно он потеряет сознание - с ним это уже случалось несколько раз - только это будет навсегда.
Ну что ж.
Если о чём он и жалел - так это о том, что не смог отбить тогда - во время бешеной облавы, когда НАТОвцы убивали уже всех подряд, кого находили - ребят. И ещё - что не знал, уцелел ли Серёжка Ларионов.
С тех пор уже восемь дней он полз по эти развалинам. И стрелял, едва представлялась возможность - стрелял прицельно и беспощадно, наводя ужас на и без того доведённых до отчаянья оккупантов, не осмеливавшихся больше прочёсывать развалины в поисках страшных призраков.
Он видел, как расстреливали взбунтовавшихся египтян. Видел, как отряды наёмников, выйдя из подчинения командования, перебили ООНовских 'контролёров', пошли на прорыв - цепочки отчаявшихся людей на бело-чёрных развалинах, очереди русских пулемётов, красное на снегу…
Ещё он понимал, что умирает.
А ещё - что победа близка.
Лёжа в промёрзлой, заснеженной нише, Боже шептал:
- А Цар Славе сjеди на престолу, Док са зем?е грми ко олуjа, То Србиjа кличе - АЛИЛУJА! Благо маjци коjа Саву роди И Србима док их Саво води…
Он шептал строки 'Небесной литургии' и улыбался.
- Юрко. Юрко.
Юрка Климов поднял голову и сердито спросил плутоньера Флореску:
- Ну чего надо?
Спросил по-румынски - от нечего делать и от тоски он выучил за последние месяцы этот язык - месяцы лежания в румынском госпитале, потом - бессмысленного сидения в полуплену-полугостях на гауптвахте бригады… Несколько раз пытался бежать - но это оказалось в сто раз труднее, чем из лагеря, хотя румыны ни разу не тронули его даже пальцем, когда ловили и запихивали обратно.
Плутоньер сел рядом. Мучительным жестом раздёрнул ворот парки. Выдохнул. Сказал:
- Американцы убили полковника Станеску. Прямо на совещании.
- Ну а чего вы ожидали? - довольно бессердечно спросил Климов. Плутоньер не обратил внимания:
- Офицеры раньше колебались… А сейчас… Я им про тебя сказал, - он прямо взглянул на мальчишку. - Юрко. У меня дома жена и трое ребятишек. Там голод, Юрко. Без меня они пропадут. Или придут болгары и всех перебьют.
- Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? - перейдя на русский, Юрка встал. Плутоньер смотрел на него снизу вверх. - Ты. Хочешь. Чтобы. Я. Тебя. Пожалел? - в голосе парня звучало изумлённое потрясение, недоверие. - Зачем ты пришёл?! - заорал Климов. - Вы убили всю мою семью! Вы чуть не убили меня! Зачем вы меня спасли?!
Последнее он спросил по-румынски.
- Я… - плутоньер опустил голову. - Ты можешь не верить. Я просто пожалел тебя. Тогда.
- Пожалел, - горько сказал Юрка, садясь на нары. - Пожалел. Нужна мне была ваша жалость. Сволочи вы. Откупиться думаете?
- Думай, как хочешь, - покорно сказал плутоньер. - Офицеры сказали, чтобы я тебя отпустил. И просили, чтобы…
- Чтобы я там замолвил за вас словечко, - закончил Юрка.
- Ты можешь просто уйти, - тихо сказал румын. - Никто не выстрелит. Уходи мальчик… и предоставь нас нашей судьбе и праведному воздаянию Господа, которого мы продали за доллары. Дверь открыта. Я сошёл с ума, когда просил тебя… после всего, что…
Он замолчал и сжал голову руками.
Юрка долго смотрел на него. И вдруг чутким инстинктом ещё совсем не взрослого человека, не логикой - душой! - понял - румын не лжёт, не притворяется, не бьёт на жалость, не играет.
- Дядя Стефан, - тихо сказал Юрка, касаясь его плеча. - Дядя Стефан… пошли к вашим офицерам. Будем говорить. Слышишь, вставай. Пошли, - и добавил,
