несомненно, этот блеск пробудил на дне его души отсвет того же оттенка. Ибо когда он пытался возобновить разговор, чувствовалось, что он озабочен мыслью о необходимости уйти.
Если бы мы расстались таким образом, дух мой продолжал бы пребывать в беспокойстве. Признания г-на Барбленэ поселили во мне какую-то мешанину удовлетворений, надежд, опасений, причем ни одно из этих состояний не ложилось на мое сознание ясно и уверенно.
Наша беседа открыла мне больше, чем я желала знать. Но так как она не получила завершения, то я не могла извлечь из нее ни малейшей пользы. Она повергала меня в тягостное волнение, нисколько не помогая принять определенное решение.
Уже в течение часа семья Барбленэ заполняла понемногу мою комнату, мой взгляд, меня самое; разливалась в моем настоящем и в моем будущем. Совсем рядом со мной утверждалось и подавляло меня огромное лицо, на котором я с мучительной отчетливостью различала мельчайшие черточки; лицо это так тяжело склонялось надо мной, что стесняло мое дыхание. Но глаза на этом лице были закрыты. Мне не удавалось уловить, чего, собственно, оно от меня хотело. Оно было подобно тем сновидениям, которые утомляют и обессиливают нас, благодаря сочетанию в одном и том же образе вещей хорошо нам известных и таких, которые страшно не знать.
Нет, нельзя, чтобы г-н Барбленэ ушел от меня таким образом. Мне нужно знать, чего от меня ожидают, чего от меня хотят.
– Господин Барбленэ. Я буду вынуждена вскоре попросить вас позволить мне одеться и уйти. У меня урок в городе… Но нам остается еще поговорить о вещах… довольно важных… Вы, наверное, пришли ко мне, ожидая от меня чего-нибудь?
– Сударыня… если бы вы знали, как я буду рад возвратиться домой и принести с собой средство, которое улаживало бы все, если только это средство у вас в кармане.
– У вас впечатление… что оно у меня есть?
– Это было бы очень хорошо.
– Вы думаете, может быть, что я была причиной треволнений в вашем доме, раз еще этой ночью ваши дочери ссорились из-за меня?
– Нет, сударыня, совсем нет. С чего это вам пришла в голову такая мысль?
– Если бы я перестала ходить к вам, Цецилия не могла бы больше рассказывать Марте… ведь я надеюсь, что они окажут мне столько чести и поверят, что я не встречаю г-на Пьера Февра нигде в другом месте, как только у вас?…
– Сударыня, об этом не может быть и речи.
– Я хорошо знаю, что Цецилия и Марта останутся соперницами… но неужели невозможно добиться от вашего родственника, чтобы он высказался определенно?
– Вот в чем, сударыня, вы могли бы – кто знает? – оказать нам услугу. Я не прошу вас выведывать мысли наших девочек… теперь это, пожалуй, не принесет особенной пользы, и выполнить это будет вам не так легко, как раньше. Но вы могли бы попытаться составить себе представление о том, что на самом деле думает Пьер Февр.
– Чего же собственно вы просите у меня?
– Может быть, это не так удобно… вы на меня не сердитесь. Но когда я обращаюсь к вам, то у меня впечатление, что я имею дело с особой очень серьезной или, вернее, очень мало похожей на рядовую барышню. Я нисколько не забываю, что вы молодая девушка; а также, что вы кажетесь более веселой и более юной, чем многие другие, чем Цецилия, например. Но наряду с этим чувствуется, что с вами можно говорить о самых серьезных вещах, как с особой, знающей жизнь.
– Но я не вижу, господин Барбленэ, что мешает вам самому задать вопрос г-ну Пьеру Февру? Вам самому или г-же Барбленэ. Это ваш родственник… Это мужчина, порядочный мужчина, не правда ли? Он не должен бояться отвечать, когда его спрашивают.
– Я очень хотел бы попытаться поговорить об этом со своею женою. Я наперед угадываю, что она мне скажет. Вы не знаете этой женщины.
– Но что же мешает вам самому, господин Барбленэ, зайти к г-ну Пьеру Февру, как вы зашли ко мне?
– Конечно, конечно!… Ну, хорошо! Говоря между нами, мне совсем не хотелось бы совершать этот шаг. Создалось бы такое впечатление, будто я упрашиваю его решиться стать моим зятем или еще хуже – будто я пришел сказать ему, что он слишком зарвался, что он скомпрометировал наших дочерей, что он обязан просить руки и загладить таким образом свое поведение. По совести говоря, я и не вправе поступить так. Я не присутствовал при всех их встречах; я всего не видел и не слышал, но я положительно уверен, что не произошло ничего страшного. Если бы Пьер Февр ответил мне: 'Но, дорогой мой родственник, вы все с ума сошли в вашем доме. Ваши мозги, вероятно, прокоптились паровозным дымом. Я не хочу жениться ни на Цецилии, ни на Марте. То обстоятельство, что я был любезно принят у вас, нисколько не обязывает меня просить руки одной из ваших дочерей. В противном случае, нужно было повесить надпись на дверях. И потом, перед кем я скомпрометировал ваших дочерей? Перед стрелочником, который от времени до времени видел, как я перехожу пути, или перед ламповщиком?' Если бы он ответил мне это, я оказался бы в довольно глупом положении.
– Но если он ответит не вам… а мне?
– О нет, это далеко не одно и то же.
– Тогда устройте так, чтобы он невзначай высказался перед госпожей Барбленэ. Вы хотите получить решение? Вот вам оно.
– Может быть… кто знает?
Он поднялся и сделал один или два шага. Потом, продолжая говорить, он принялся рассматривать мою дверь, обозревать ее внимательным взглядом во всех направлениях, точно мастер, прикидывающий себе ее приблизительную стоимость. Он, наверное, насмехался над моей дверью! Но забота, в которую он был погружен, дала волю уж не знаю каким побочным мыслям, которые, достигая моей двери, резвились на ней.
– Само собой разумеется, сударыня, – никому ни слова о том, что было сейчас сказано нами. Когда вы увидите девочек – ведь вы увидите их, кажется, завтра? – сделайте все возможное, чтобы придать себе такой вид, будто вы ничего не знаете.
– Но, господин Барбленэ, при нынешнем положении вещей мне будет довольно тяжело находиться в присутствии ваших дочерей, особенно если я не вправе буду иметь какое-нибудь объяснение с ними. Поставьте себя на мое место.
– В таком случае?
– В таком случае… – я готова была сказать: 'Объяснение неизбежно'. Потом я внезапно почувствовала то же отвращение к объяснениям этого рода, какое чувствовала к ним г-жа Барбленэ. В некоторых отношениях Цецилия налгала, но только в некоторых отношениях. Значит, мне нужно было сначала столковаться относительно фактических данных? Разумеется, доказать Цецилии, что она их злостно исказила. Но какое позорное препирательство! Что останется от моего престижа?
Вслед за этим мне показалось, что какая-то частица моего существа упирается, защищает свои права, отказывается принести себя в жертву моему самолюбию, видимости чести. И я замолчала.
Г-н Барбленэ не был удивлен моим молчанием. Он сам испытывал слишком большое замешательство В подобном же положении.
Я кончила тем, что сказала:
– Мне нужно немного подумать. Не бойтесь: я не окажусь неделикатной. Если я сочту необходимым объясниться с вашими дочерьми, я предварительно поговорю с вами об этом. Во всяком случае, я вам благодарна за ваш прямой поступок по отношению ко мне.
– Что может быть более естественным… Так до завтра, мадмуазель?
– Может быть, до завтра.
– Как, может быть? Нужно наверное. Я не уйду, если это не будет вполне наверное. Вы заставите меня ужасно пожалеть о своем приходе к вам. Обещайте мне!
– Ну хорошо, до завтра, я вам обещаю.
XI
Зачем, собственно, он приходил? То, что он сказал мне перед уходом, не объяснило мне всего. Мое беспокойство, однако, уменьшилось. Он не был подослан ни своей женой, ни вообще кем бы то ни было. Я не думаю, чтобы в последний момент он оставил невысказанным что-либо серьезное. По крайней мере, он не сделал этого сознательно.
Мне кажется, что я довольно хорошо могу представить себе, что его толкнуло на его поступок, – может быть, не все основания, которые у него были, но то, как он почувствовал в себе потребность прийти ко мне. Я послала бы всех этих людей к черту, но несомненно, что в настоящую минуту нас ужасно тянет друг к другу. Я сама, если бы я отдалась своим влечениям… Есть одна только вещь, которую я жажду сделать, одна только вещь, которая меня удовлетворила бы в этот момент: видеть Цецилию и Марту сначала одну вслед за другой, а затем обеих вместе; находиться с ними в одной мрачной комнате, задавать вопросы друг другу, мучить друг друга, вырывать друг у друга истину, говорить друг другу жестокие и – кто знает? – оскорбительные слова; но чувствовать при этом уверенность, что мы не можем по желанию разлучиться друг с другом, вследствие чего самые обиды не являются непоправимыми, ничего не разрывают, потому что не может быть и речи о том, чтобы встать и выйти с выражением негодования на лице. Именно это помогает вам облегчить сердце. У вас достанет смелости идти до конца в своем возбуждении, до полного исчерпания своей злобы, потому что вы чувствуете, что запертые двери не позволяют вам убежать после прилива исступления и что затем у вас будет время объяснить свой гнев, найти для него извинение и, может быть, даже попросить за него прощение.
Да, я очень хорошо вижу полные слез тлаза Марты и ее тонкие голубовато-белые руки, покорно отдающиеся моим.
Я хотела бы даже находиться лицом к лицу с г-жею Барбленэ – богу ведомо, как противна мне ее особа, и сегодня я в таком настроении, что одно воспоминание о ее манерах способно вызвать у меня оскомину! – я хотела бы находиться лицом к лицу с нею, быть предметом ее намеков, подозрений, вызывать их у нее, понемногу вытягивать из нее все ее секретные мысли, почти что заставить ее высказать мне вещи, которые она не имела еще мужества подумать.
Я обошлась бы без завтрака, чтобы побежать туда, если бы я посмела. Мария Лемье? Остаться с глазу на глаз с Марией Лемье – как это будет безнадежно пресно. В наших отношениях нет ни малейшей сложности. Чем бы мы могли задеть друг друга? Я смеюсь над всем, что мы в состоянии сказать друг другу. Завтраки с Марией… моя дружба с Марией… я вижу, как она подымается в воздух, вроде тех смешных воздушных шаров, которые ускользают из рук ребенка и качаются, ударяясь о потолок.
