было делать? Отстреливаться? Но я, как последний осел, оставил оружие на корабле! Драться на кулачках? Ну, положим, против попугая я бы еще продержался пару раундов, но вот страус меня определенно смущал.
Как бы услышав меня, паскудный попугай произнес:
— А ну-ка, нандик, напинай его!
— Наконец-то! — и страус, вытягивая шею и раскручивая в воздухе ногу, приготовился отвесить мне мощного пенделя.
Мне пришло в голову, что наступил момент проявить постыдную сторону своего «я».
— По-мо-ги-те-е-е! — заорал я во всю глотку. — Полундра! Наших бьют!
Паф!
Попугай скосил глаза вверх, пытаясь посмотреть, что осталось от его панковского гребня.
Паф!
Гриф с визгом отскочил от бывшей гитары, превратившейся в груду щепы.
Паф!
Другой гриф держал в руках гриф басухи — сама гитара подевалась невесть куда.
Паф!
Страус, испустив истошный вопль, зажал в руках собственную ногу, которую только что так неосмотрительно задрал — его вытаращенный от ужаса глаз смотрел на меня сквозь кровавую дыру в стопе.
На холме стояла Аллиса с дымящимся пистолетом. Она выразительно дунула в ствол, а затем, покрутив его на пальце, лихим жестом сунула за пояс.
— Ну? — спросила она. — Кто хочет еще попробовать профессорского тела?
Птицы рока с испуганным кулдыканьем, как горох, посыпались с холма.
— Доченька! — со слезами с голосе я подбежал к Аллисе. — Неужто дождался?
— Чего еще ты дождался? — хмуро спросила дочь.
— Как — чего? Долгожданного морального перерождения! Перековки характера в экстремальных условиях! Отныне ты начнешь новую, не отягощенную преступлениями и злобой на окружающий мир жизнь!
— Ну ты прям как скажешь, — фыркнула Аллиса. — Мы просто без тебя не справимся. Там склипдасс из клетки вырвался, укусил гэндальфа, тот прижег зад — или что там у него? — невыразимому. Да еще этот трубкоянг… Я, правда, не углядела, что он сотворил с борловом, но тот стал еще угрюмее, чем раньше. Кто их будет унимать и загонять в клетки? Я, что ли?
Я испустил тяжкий вздох.
— Да ладно, пап, не парься. Давай лучше посмотрим, может, эти урки чего ценного оставили, — и она метнулась к каменной сцене. — О-па! Браслетик! Змейка червленая с одним изумрудным глазком! Мое будет.
Нет, все-таки мою дочку ничто не сможет перековать!
Глава 17. Аллиса в Зазеркалье
По возвращении к кораблю мне стоило больших трудов переловить всю купленную на Плантагенете гоп-компанию, разогнать ее по клеткам и оставить без сладкого. В случае с гэндальфом номер со сладким не прокатил — подлый старик не ел продуктов с повышенным содержанием сахарозы, поэтому пришлось лишить его курева, в результате чего гэндальф замкнулся и просидел полночи, бормоча себе под нос страшные проклятия на неведомом языке. С чего я взял, что это были страшные проклятия? Ну сами посудите, могут ли оказаться пожеланиями спокойной ночи и сладких снов такие слова:
— Эш наазг дурбатулук! Эш наазг гимбатул!
Но сейчас не об этом. День-то еще только входил в самый сок, поэтому я решил выгулять единственного в нашей компании невыпасенного персонажа — трендуна. Мы просто-напросто забыли о нем, и не надо приводить слова, которыми нас приветствовала мудрая птица, когда мы с Аллисой пришли за ней в кают-компанию.
— Ладно тебе, — сказала дочка, надевая на трендуна ошейник с длинной и прочной цепочкой. — Пойдем, проветрисся.
— Я протестую! — заорал птиц обеими клювами, вырываясь. — Это нарушение пернатых прав! Я буду жаловаться в птичком!
— Да мы гулять, — уговаривала его Аллиса, таща его на цепи по коридору. — Подышим воздушком. Знаешь, как прикольно!
— Не знаю и знать не хочу! — рычал трендун. — Мне и там было неплохо.
— Чего ж тогда ругался? — спросил я.
— Потому что я оголодал! — взвыла птица. — Зернушка, крошечки хлебной не бросили! Предатели! Оставьте меня, я брошусь в доменную печь и покончу с собой!
— Не бросится, — сказал я.
— Знаю, — отозвалась дочка, пинком вышвыривая трендуна из люка. — У нас нет с собой доменной печи. Дыши, животное!
Откашлявшись, птиц вспорхнул и полетел на сверхнизком расстоянии от земли, дабы не оказаться задушенным. К слову сказать, Аллиса все равно регулярно дергала за цепь, и бедный трендун то и дело уходил в пике, втыкаясь то одной, то другой башкой в цветы.
Кстати, о цветах. Их было множество. Самых разных: голубых, красных, желтых и зеленых, ядреных и топленых… Ну, это в смысле цвета топленого масла. Цветы были большие маленькие, круглые и квадратные, кривые и косые, на одной ножке, на двух ножках, на трех ножках — можно продолжать до бесконечности. Некоторые растения имели цветки самых различных, даже весьма непристойных форм, проходя мимо которых, мне приходилось закрывать Аллисе глаза рукой. Отдельные бутоны принимали вид лица и кроили жуткие рожи. Один цветок даже ухитрился плюнуть в меня, но, по счастью, попал в трендуна. Другой, едва моя нога оказалась рядом с ним, зарычал и попробовал вцепиться мне в ногу, но опять-таки — какое чудо! — ухватил за ляжку Аллису. Та завопила и так пнула цветок, что он обиженно заскулил и уполз в заросли.
— Вы, конечно, можете мне не верить, — сказал неожиданно трендун, — но я уже бывал на этой планете.
— Когда это?
— Когда мы останавливались здесь вместе со Вторым капитаном.
— Так он здесь?
— Сейчас? Вряд ли.
— Так что же, ты знал, что это бывшая хаза твоего хозяина, и ничего нам не сказал?
— Не сказал.
— Но ты ведь трендун! Значит, должен был проболтаться!
— Должен. Но мне обещали отвернуть голову…
— Помним, помним, и прижечь медным купоросом. Но мог бы хотя бы намекнуть.
— Когда? Вы же предательски бросили меня в холодной и голодной каюте!
— Ладно, квиты. Рассказывай.
— Значит, так. Марсианин тут был дважды. И оба раза я не знал, чем она тут занимается.
— То есть?
— Мы садились, потом я летел разминать крылышки, а капитан уходил куда-то по своим делам.
— Так по каким же?
— Не знаю, — беспечно сказал птиц. — Мне как-то по барабану было.
— А ты чем занимался?
— Ел жуков. Они тут такие вкусные! О, вот еще один! Ням-ням!
И трендун с хрустом ухватил поперек живота маленькую панцирную тварь.
