полетела первая за его концертную жизнь бутылка.
Снаряд был запущен наискосок с правого фланга и, таким образом, сначала попал в поле зрения Эдди. Это была бутылка из-под пива “Гус айленд”, не худшего, кстати, чикагского эля. Судя по провожающему ее вращение ирокезу брызг, метатель даже не допил пиво до конца: необходимость срочно нанести физический ущерб певцу оказалась сильнее жажды. Бутылка летела по довольно высокой дуге, что дало Алану время отшатнуться, и приземлилась перед большим барабаном, разметав по сцене пенную звезду. Алан не перестал играть, но замолчал и, с гремящей за плечами караоке-версией хита, стал вглядываться в зал.
Опасения, они же надежды, Эдди по поводу праздничного уик-энда не оправдались. Перед сценой вертелись в броуновском движении сотни стриженых голов, будто грузовик вывалил тонну дынь в горную реку. Хотя концерт шел с возрастным ограничением 21+, как минимум половина казались Эдди подростками. Подавляющее большинство имели тот особый вид, слегка затравленный и волчий одновременно, что сопровождает белую бедность. Едва ли кто-то из них возмутился роликом про гетто. Они просто терпеть не могли “Гистерезис”. Если точнее, плевали они на “Гистерезис” – они ненавидели мидл- класс, закодированный, как понимал теперь Эдди, в каждом аспекте группы: в подчеркнуто европейских, без единого септаккорда или блюзовой ноты, гармониях и бескровном бите, в облегающей черной рубашке Алана, в постных ухоженных лицах всей четверки, в латинском названии. Эдди почти уважал их за это.
Алан продолжал отчаянно всматриваться в толпу, ища непонятно что – то ли обидчика, то ли сочувствие. Взамен из темного бурления в самом центре зала вылетела вторая бутылка.
В этот раз он успел только прикрыть лицо локтем. Стекло гулко стукнуло в кость. Бутылка в целости отрикошетила на монитор, скатилась вниз по его закругленной передней панели и завертелась на полу, издевательски выбирая кандидата на поцелуй. Алан сделал несмелый шаг назад и споткнулся о шнур. Микрофон развернулся на стойке, будто оглядываясь в поисках певца, и выдал скрежещущую завязку. Она послужила сигналом – Брет и Эдди бросили играть; через пару тактов остановился и Тони. Повисшую тишину тут же атаковали сотни подростковых глоток, стиснутых единым триумфальным порывом.
– Пошли на хуй! – орал кто-то прямо в первом ряду. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”!
Алан дикими глазами обвел товарищей. Принявшая удар левая рука безвольно висела, пальцы сжимались и разжимались.
– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Клич подхватили сзади. Вскоре этот лающий слог со встроенным хай- хэтом “тц” сотрясал весь клуб, как самодостаточный танцевальный хит. Со своей точки Эдди явственно видел заводилу – тот стоял, а точнее прыгал, так близко к сцене, что попадал в направленный на Алана софит. Это был белобрысый, большеухий парень лет двадцати с невинным прыщавым лицом, искаженным в двойном экстазе победы и предвкушения. Алану он, кажется, был виден не хуже.
– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Эдди встревоженно наблюдал, как Алан, попятившись было, возвращается к микрофонной стойке и берется за нее неушибленной рукой. Даже из-за клавишных было видно, как побелели его костяшки. Петь он не собирался.
– “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – орал белобрысый. Его прыщи сияли в фиолетовом свете. Бицепс Алана дернулся под тесной рубашкой. Микрофонная стойка оторвалась от пола.
Из всех возможных способов отвлечь друга и предотвратить драку тот, что пришел в голову Эдди, являлся не самым очевидным, но придумывать другой времени не было. Одним движением вывернув до предела громкость, Эдди заиграл рифф, со вчерашнего вечера известный как “Мантра смирения”.
Алан благодарно взглянул на него и опустил стойку. По его лицу расползалась совершенно неуместная улыбка. Еще миг, и Эдди понял ее причину: рифф “Мантры” идеально ложился на скандирование “Гритц”.
Это же понял и Тони, тотчас начавший вторить толпе мерным боем в “бочку”, а за ним и Брет. Эдди, не переставая играть правой рукой, левой перевел сэмплер в режим записи. К сэмплеру шла линия от вокального микрофона – иногда, под настроение, Эдди вылавливал отдельные ноты Алана, закольцовывал их, размывал ревербом и ставил на низкой громкости как амбиентный фон. Еще три точных удара по кнопкам – и вопли “Гритц” полетели в зал.
Если бы Эдди мог позволить себе сейчас роскошь рефлексии, то он поразился бы, вероятно, наглости самой идеи: взять крик, требующий твоего ухода со сцены, и вернуть его кричащему в виде новой песни. Все равно что поймать на лету гранату и швырнуть обратно, успев перевязать подарочной ленточкой. Но на рефлексию времени не было. Рифф раскачивал клуб, Тони в позе распятого Спасителя лупил по крэшу и райду на каждой доле, Алан уже поднял к лицу “Телекастер” и вместо микрофона истошно орал: “Мантра смирения!” в гитарный пикап. Минуту-другую спустя Эдди понял, что “Гритц! Гритц! Гритц!” доносится только из сэмплера. Сквозь ретрококтейль из пота и выбитых потом слез он бросил беглый взгляд в зал. И увидел, как в пекле алых прожекторов корчится перед сценой, сожрав ползала, многоголовый спрут слэма.
Дети танцевали.
Пока “Гритц Карлтон” доигрывали свой полуторачасовой сет, в гримерке остались только две давешние блондинки непонятного предназначения. Одну, в топе с драконом, уже забалтывал Тони; его правая рука рисовала в воздухе какие-то небоскребы, в то время как левая поглаживала дракона от головы к хвосту. Алан восседал на диване в почти той же позе, что Эй-Кей до него, полностью расстегнув рубашку, чего раньше не делал никогда, и сосредоточенно смотрел в телефон. По центру впалой груди проложил русло ручеек пота. Рядом присела блондинка в косухе.
– А вот на “Чаухаунде” пишут, что обязательно нужно заглянуть в “Эйвиари”, – крикнул он Эдди через всю гримерку. – Экспериментальная миксология. Это Грант Эйкетц, который “Алинеа”. Или все-таки лучше в “Чаркоул”? Там только одиннадцать мест, правда.
– Понятия не имею, – ответил Эдди, утирая лицо подолом майки. – Ты слышал, что в зале был Марк Ричардсон из “Питчфорк”? Мне звуковик только что сказал.
– Ебал я “Вилы”, – важно заявил Алан. Блондинка бросила к потолку кулак и испустила негромкий одобрительный возглас. Это, кажется, была ее рефлекторная реакция на формулировку “ебал я…”. Эдди сомневался, что у нее имелась четко сформулированная позиция по данному музыкальному порталу.
– Не уколись, – подал голос Брет. Стоило группе зайти в гримерку, он, не смущаясь барышень, разделся до трусов – Брет в принципе вел себя так, будто прижившиеся на нем с колледжа слои жира являлись родом одежды, – и теперь копался в сумке, выбирая новый наряд. Внеконцертный образ Брета ничем не отличался от концертного и состоял из пары джинсов
Эдди огляделся, заставляя себя запомнить этот момент. Никакого голливудского чуда там, на сцене, не произошло – восемьсот фанатов “Гритц Карлтон” не стали в одночасье поклонниками “Гистерезиса”. Но, отпрыгав, отпинав, отлягав, оттоптав и отмахав свое под “Мантру смирения”, они достаточно вымотались и подобрели, чтобы дать группе закончить сет. И это, как ни странно, казалось Эдди началом кардинально нового этапа. Того самого, о котором он тихо просил высшие силы вчерашним утром на выжженном солнцем холме близ Янгстауна.
– Ну что, решено, попробуем пробиться в “Чаркоул”, – сказал Алан, поднимаясь с дивана. – Крисса, вы с нами? – куртуазно спросил он косуху. – Джин с клубничным гаспачо!
– Чё? – переспросила, очевидно, Крисса. – Не. Я Бекку подожду. – Ее подруга и Тони каким-то образом успели исчезнуть из гримерки. – Ну и мы вообще-то с Эй-Кеем и все такое.
– Яволь, майн фюрер, – отрапортовал Брет, вытягиваясь по струнке. – Я готов пить пиво за десять долларов стакан.
– Если у тебя есть идеи лучше, говори.
– Ну вообще-то, – усмехнулся Брет, – с учетом недавних событий выбор сегодня стоит предоставить
