мыслях, Эдди тут же переносился в первую ночь их знакомства. Поцелуй на кухне. Волосы на подушке. И его собственный бег домой через весь кампус с клубами сверкающего пара на выдохе и свернувшимся в голове эмбрионом “Мантры смирения”.
На следующее утро он, как обещал, разыскал Сандру в Сети и пригласил в “Кафе Амира”. Официальной версией было извинение за полночный уход; в своем чувстве вины Эдди удалось убедить даже себя. На самом деле, как он понял многим позже, его раздражало совсем другое – что в их первую ночь вся инициатива, с начала и до конца, принадлежала ей.
Эта новая гегемония Эдди длилась минут десять. Как только Сандра в растянутом до колен свитере и с холщовой торбой через плечо возникла у его столика, сдула со своих шведских веснушек пшеничную прядь и сказала: “Пошли”, Эдди даже не спросил куда. Он просто встал и пошел.
Она действительно оказалась шведкой, с мичиганского Верхнего полуострова – места, где под сполохами северного сияния обитали в страннейшей гармонии скандинавы, чьи “йа-а” тянулись, как главный экспорт этих краев соленая ириска, и будущие фанаты “Гритц Карлтон” на ржавых пикапах с флагом Конфедерации. У нее были абсолютно бергмановского толка родители (мать, кажется, звали Карин, если вообще не Гедда), которых Сандра, как положено, страшилась и стеснялась в равной степени. До представления жениха дело не дошло, но после каждого их приезда Сандра бросалась в постель с особенным угрюмым пылом, так что Эдди был им заочно благодарен.
Академический год закончился, не успев начаться. Сандра стала магистром фармакологии и нашла работу в энн-арборском филиале “Пфайзера”; Эдди, во все уменьшающиеся интервалы между концертами и репетициями, вяло работал над докторатом. Пара начала осторожно шутить о совместном жилье, с каждым разговором снижая градус юмора. Но потом из телевизоров страны донеслись шесть роковых секунд
В ходе Большого Разговора перед переездом было решено, что отношения находятся Не На Том Уровне, чтобы один жертвовал чем-то серьезным ради другого. На самом деле, как всегда происходит во время таких разговоров, каждый просто ждал, что другой твердо скажет “оставайся со мной” и возьмет таким образом ответственность на себя. Вместо этого любовники обменялись ворохом вдумчивых доводов, разъехались и еще месяцев шесть истязали друг друга телефонными отношениями.
В этих затянувшихся сумерках Эдди научился Сандру ненавидеть – увы, задолго до того, как сама связь сошла на нет. Ни он, ни она не обещали друг другу верности, но пул возможных партнеров, в разы расширившийся для Эдди, для Сандры по-прежнему состоял из их энн-арборского круга общения; почти в каждом звонке она уныло признавалась, что переспала с очередным общим знакомым. Вместо того чтобы просто больше не звонить, Эдди впал в садомазохистскую зависимость от этих признаний. Он наказывал Сандру требованиями объясниться в деталях (нет, но что именно ты нашла в Джоше, мне просто интересно, как твой мозг работает), а себя – выслушиванием ответов (у него потрясающие губы, он читает по памяти Одена, он одевается в “Ральф Лорен” и не кончает часами, еще вопросы?). Это могло бы длиться бесконечно, не познакомься Сандра в Траверс-сити с басовитым молодым человеком по имени Свен и не делегируй ему обязанность отвечать на все входящие звонки. Две недели Эдди отпаивал коктейлями Алан, после чего наваждение прошло.
Теперь, задним числом, он понимал, что само его отбытие в Нью-Йорк с друзьями должно было казаться Сандре изменой столь фундаментальной, что любые последующие заведомо бледнели на ее фоне. Группа была не просто порталом в мир сомнительных связей – она и была сомнительной связью. (“Гистерезис”? Звучит как венерическая болезнь”, – заметила Сандра, когда он впервые рассказал ей про замечательный новый проект Алана Уидона – ну, ты помнишь, с новоселья. Эдди еще удивился тогда силе, с которой эта шпилька его почему-то задела.)
Брет всхлипнул во сне, мотнул головой по подушке, пустил газы и внезапно захрапел на тон выше, как поп-песня в последнем припеве. На музыкантском сленге этот прием назывался “модуляция дальнобойщика”. На его фоне затерялся тихий стук в дверь номера. Эдди скосил глаза на телефон у изголовья – 4:21.
В проеме понуро сутулился Алан, как минимум еще на пару виски пьянее версии, ушедшей из “Чаркоул”. В здоровой руке он, как гусеницу, держал добытый черт знает где кривоватый косяк.
– Пошли покурим, – прошептал он.
По дороге на крышу отеля выяснилось, что Тони, вместо того чтобы исчезнуть на ночь, привел Бекку в номер; Алан застал обоих на
– Можешь завалиться у меня, – сказал Эдди. – Мне все равно не спится. Только предупреждаю, Брет сегодня существует на все сто процентов. Рекомендую беруши.
Окна соседних зданий светили сквозь кисейную дымку, размывая вид на дальние небоскребы и черное озеро за ними. Стоять на крыше было приятно, хотя чикагская жара не отпускала даже ночью. Стоять на крыше вообще приятно, подумал Эдди. На любой, без исключений.
Алан раскурил и передал косяк. Эдди без удовольствия затянулся. Дрянь.
– Как ты думаешь, что дальше? – спросил Алан сдавленным голосом, выдувая дым.
– Детройт.
– Да нет. Дальше что? Тебе через неделю тридцать. Мне уже.
– Тони сорок, и он не парится, – сказал Эдди. – Он единственный из нас знает, зачем во все это ввязался.
– Да уж, – Алан подул на гаснущий кончик. – А ты? Ты-то зачем?
Эдди задумался.
– Не знаю. Ради компании, что ли.
– Знаешь, когда мы только познакомились, я где-то месяц думал, что ты тоже… наш человек.
– Вот как? – Эдди поджал губы.
– Ну извини. Азиатские стереотипы.
– Да нет, это я дуюсь, что ты ко мне не приставал.
– Ха-ха, – невесело произнес Алан. – Ты не мой тип.
– Ты группе-то скажешь хоть когда-нибудь?
– Не-а. Зачем? Брет сразу зажмется и перестанет быть собой, а Тони вообще, по-моему, гомофоб. Тебе одному пофиг. Тебе ведь вообще по большому счету почти всё пофиг, да?
– Нет, – сказал Эдди.
Они помолчали. В тишине потрескивал, убывая, косяк.
– Извини, – сказал Алан, – что я так за Славу обиделся. Ты прав, конечно. Не буду я его договор подписывать.
– Слова не мальчика, но мужа, – объявил Эдди. Это был поистине идиотский ответ, но к этому моменту трава уже давала о себе знать.
6.
К полудню 9 июля выжженный каркас группы въехал в выжженный каркас города. Детройт не просто пустовал – он таял на глазах. Здесь не было даже грязи. Власти снесли большинство заброшенных особняков, в которых жгли костры подростки на Ночь дьявола перед Хеллоуином, а остальные 364 дня в году ютились бомжи, и оставили на их месте аккуратные пустыри. Пустырей этих было такое множество, что в центре Детройта сама ткань города распускалась на глазах: зачастую на квадрат бывшего квартала приходилось всего два или три дома, вставших треугольником или по диагонали. Даже традиционная метафора челюсти с редкими зубами к этим улицам больше не подходила. На горизонте, видимом практически отовсюду, возвышалось некогда внушительное здание вокзала. Сквозь ряды выбитых окон сияло небо, белее и ярче, чем небо вокруг.
“Мэджик стик”, дочерний клуб более серьезного театра “Маджестик”, располагался на Вудвард-авеню, в части города, еще сохранившей следы былого величия. Разогрев прошел достойно, но вяловато, за исключением головокружительного момента, когда из толпы крикнули: “Сыграйте “Мантру смирения”!” (Этим утром про новую песню появилась пара строк на “Питчфорке” со ссылкой на любительское видео вчерашнего вечера, уже висящее в
