даже не в этом. Последние пару лет и хита-то мало кто ждал. Больше всего Алана теперь бесил тот смутный отблеск узнавания, что проскальзывал по залу с первыми аккордами
Недостаток у этого подхода был один: к первому номеру половина зрителей еще не успевала подтянуться. Поэтому на пике своего кабаре-периода, прошлым летом, группа на всякий случай заканчивала концерты репризой той же песни, на сей раз в нарочито грубой кафешантанной обработке. Бутлег этой версии приобрел даже определенную сетевую известность под названием
Заработав изначальное расположение аудитории, Алан кратко представлял группу (всегда одной и той же фразой – “Мы здесь, и мы “Гистерезис”) и с головой бросался в новый материал: как минимум три вещи подряд с последнего на данный момент альбома. Именно здесь для Эдди решалась судьба вечера. Алан, как акционер публичной компании, требовал не абсолютных цифр, а тенденции к росту. Перед сценой могла стоять горстка людей, но если в ответ на новые песни покачивались в такт шевелюры и притоптывали “конверсы”, то Алан отыгрывал остаток сета на маниакальном подъеме, раздавал за кулисами комплименты и тащил группу в какой-нибудь претенциозный бар; у него была страсть к питейным заведениям с усатыми барменами в подтяжках и сложносочиненными коктейлями, болтовней про ингредиенты которых – желтки, щавелевый сироп, черт знает что еще – он мог грузить Эдди часами, пока Тони и Брет дули пиво под презрительным взглядом дежурного усача. И наоборот, зал мог быть забит, гарантируя по меньшей мере, что этим вечером группа сможет пропустить по два-три ретрококтейля, не залезая в долги еще глубже, но, если на второй или третьей из новых песен в толпе начиналось брожение и поглядывания на часы, Алан сникал. Это было видно даже со спины. Он становился сантиметра на три ниже.
Эдди, Тони и Брет переглядывались. Они уже знали, что им предстоит. Собирая оборудование после концерта, Алан молча, медленно, мрачно наматывал шнур от микрофона себе на локоть – второй признак грядущей бури. На этом этапе еще существовал способ спасти положение. Необходимо было вытащить Алана из-за кулис в зал – отоварить талончик на бесплатный дринк, послушать следующую группу и дать ему наговорить про нее язвительных гадостей. Если за это время к нему подходил кто-нибудь незнакомый (в идеале девушка, но и юноша с минимальными следами мыслительной деятельности на лице сошел бы) и говорил, как круто выступил “Гистерезис”, Алан более-менее успокаивался. О ретрококтейлях речь в ту ночь не шла, но и шторм проходил стороной, изойдя на мелкую морось.
Если же этого не происходило, то стоило бару опустеть, как у концерта появлялось второе отделение. Солировал Алан. Он начинал с придирок. На сцене ни фига не было слышно. Тони опять ускорился во второй половине
Последняя фраза была ключевой: после нее злость Алана теряла фокус, зато обретала размах. Почему никто не видит, что мы лучшее, что сейчас есть в американской музыке? Нам скоро двадцать пять / двадцать семь / тридцать, сколько еще это может продолжаться? В этом месте Тони на правах взрослого обычно пытался напомнить Алану, что музыка может быть самоцелью. Мужик, я старше вас всех ровно на десять лет, и мне похуй. Потому что я ни к чему не стремлюсь, я всего достиг. Моя мечта – играть, вот я и играю. И если бы ты попробовал найти хоть какое-то удовольствие в самом процессе, ты бы не реагировал так сильно на мнения разных ублюдков.
Этот довод не срабатывал ни разу. Зато он резко приближал кульминацию. Тони, то, что ты описал, называется хобби. Ты мне советуешь относиться к музыке как к ебаному хобби? Почему бы мне тогда не пойти работать в банк, купить дом в Нью-Джерси, разжиреть в нем, а по вечерам с ребятами хуячить рок- н-ролльчик в гараже, пока жена не позовет ужинать? Хочешь, сука, чтобы я стал ТОБОЙ?
Здесь, как правило, с грохотом падал табурет. Эдди хватал под локотки Алана, Брет – Тони. До развязки оставалось совсем немного: извинения, слезы, самоуничижение (я ужасный вокалист, я знаю. Вернемся в Нью-Йорк, опять возьму уроки), рвота и сон.
От концерта в “Дабл дор” Эдди с тоской ожидал сценария номер два. Седьмое июля выпало на воскресенье, последний день длинного праздничного уик-энда: все, кто мог покинуть Чикаго, сделали это 3 -го. С другой стороны, может, это было и к лучшему. Фанатов “Гритц Карлтон” Эдди откровенно боялся. “Гритц” играли кантри-рэп – жанр, пионером и до поры до времени единственным представителем которого был самопровозглашенный реднек, кокаинист, республиканец и сутенер Кид Рок. Эдди пытался представить себе человека, который бы слушал – да что там, слышал – обе группы; кроме бывшего рок-критика газеты “Виллидж войс” Роберта Кристгау, на ум не приходил никто. Диаграмма Венна с аудиториями “Гритц” и “Гистерезиса”, горизонталь которой отвечала бы за уровень образования, а вертикаль – за вероятность владения огнестрелом, выглядела бы так:
“Гритц” только что закончили саундчек и, кажется, не собирались покидать гримерку до самого концерта. Их было несметное множество, человек двенадцать. Как подобает любому уважающему себя рэп-коллективу, функции доброй половины его членов оставались загадкой. Парни могли быть охранниками, роуди, барыгами или духовой секцией. По помещению слонялись, раздвигая плечами клубы конопляного дыма, здоровенные негры в футболках размером с пододеяльник; худые не то реднеки, не то хипстеры в майках-алкоголичках, белея лезвиями ключиц, резались в юкер на клепаном торце ящика из-под микшерного пульта; две блондинки на стрипперских каблуках, одна в мини-юбке лилового винила и тесном топе с драконом, другая в джинсах, полумесяцем разорванных под левой ягодицей, и косухе, на спине которой переливался стразами фирменный череп “Гритц”, нервно о чем-то перешептывались в углу. Поодаль играл на укулеле карлик; Эдди решил считать его галлюцинацией.
Лидер всего этого шапито Эй-Кей (основательно прогуглив все связанное с группой, Эдди знал, что его настоящее имя Эдмунд Кочауски) в куртке
– Иди с ним, что ли, поздоровайся, – Тони легонько пихнул Алана плечом. Весь “Гистерезис”, робея в унисон, жался к стене у входа, однако негласная иерархия поп-музыки требовала, чтобы на поклон к одному фронтмену вышел другой. Алан вздохнул и своей самой беззаботной походкой направился к дивану. Одна из блондинок, в косухе, проводила его взглядом.
– Приветик, – хрипло сказал Эй-Кей, не меняя позы и не снимая очков. – Пива?
– Нет, спасибо, – ответил Алан. – Я из “Гистерезиса”. Большой ваш фанат.
– Блядь, я не могу на это смотреть, – сказал Брет на ухо Эдди.
Несколько секунд Эй-Кей сидел без движения, что-то соображая. Наконец нужный нейрон добежал сквозь все расставленные метилкарбинолом и тетрагидроканнабинолом препоны до своей цели.
– А! – Лицо рэпера осталось непроницаемым, но тело слегка шевельнулось. – Так это вы ролик записали? Как там… “Приходите или оставайтесь в гетто?”
– Ага, – глядя в пол, произнес Алан. Ближайший негр в огромном ти-шоте медленно повернул голову в сторону диалога.
Молчание длилось дольше, чем хотелось бы. А затем Эй-Кей во весь голос расхохотался, правой ногой стуча по журнальному столику и правой ладонью шлепая по ноге. Во рту его сверкала скобка бриллиантов.
– Ну ладно, – выдавил он наконец сквозь смех и кашель. – Вы мне реально нравитесь. Вот честно. Тру. Но вот фанаты наши… – Эй-Кей сощурился и шумно втянул воздух сквозь оскаленные зубы, что означало сомнение. – Да не, шучу, они-то вас точно полюбят. Как братьев, йо.
Ровно через шесть часов после этого разговора и две минуты тридцать секунд после начала разогревающего сета, посреди второго припева
